"Генрих Белль. Долина грохочущих копыт" - читать интересную книгу автора

белоснежными теннисными мячами. До чего отвратительны эти мячи, подумала
она, похожи на женские груди алебастровых статуй, от которых меня воротит.
А вот и терраса - под тентом стол со скатертью, на нем грязная посуда,
пустая винная бутылка, на горлышке которой еще оставался белый станиолевый
ободок.

Какое счастье, что я еду к тебе, отец, думала она, и какое счастье,
что ты из породы людей, которые пьют не вино, а водку.

С крыши гаража в нескольких местах капал вар; ах как она испугалась,
когда прямо перед ней возникло лицо Пауля, - оно было от нее на расстоянии
двадцати четырех метров, страшно далеко, но в бинокле всего в двух метрах.
Бледное лицо, можно подумать, что он решился на отчаянный шаг; солнце било
ему в глаза, он жмурился; руки он сжал в кулаки, словно что-то нес, но он
ничего не нес, судорожно сжатые кулаки ничего не сжимали; он свернул за
угол гаража и весь мокрый, тяжело дыша, вспрыгнул на террасу; на столе
зазвенела посуда; Пауль дернул несколько раз ручку двери, затем сделал два
шага влево, вскочил на подоконник и спрыгнул в комнату. Он наткнулся на
буфет, и самовар серебристо зазвенел, внутри буфета затренькали стаканы,
один за другим, по цепочке, они все еще позвякивали, а мальчик уже бежал
дальше, перепрыгнул через латунную полоску на пороге и вдруг остановился
как вкопанный перед теннисными мячами; нагнулся, но до мячей не дотронулся;
долго стоял он у открытой коробки, потом вытянул руки вперед, будто хотел
благословить или погладить кого-то, неожиданно вытащил из кармана какую-то
книжицу, бросил ее на пол, опять поднял, поцеловал, подошел к вешалке и
положил книгу на маленькую полку под зеркалом. А потом девочка уже ничего
не увидела, кроме его ног, - он бегом поднимался по лестнице. И в центре
этой миниатюры все время стояла коробка с теннисными мячами.

Вздохнув, она опустила бинокль и долго разглядывала ковер, он был
ржаво-красного цвета с черным рисунком - квадраты, квадраты, квадраты,
сцепленные между собой; целые лабиринты квадратов, и чем ближе к центру,
тем меньше становилось красного, тем гуще казался черный цвет, идеально
черный и потому неприятный для глаз.

Его комната была дальше, выходила окнами на улицу, она знала это, ведь
когда-то ему еще позволяли играть с ней - год или года два назад; она
играла с ним до той поры, пока он не начал со странным упорством глядеть на
ее грудь; это мешало их играм, и однажды она спросила: "Чего ты уставился?
Хочешь посмотреть?" И он, как во сне, кивнул. Тогда она расстегнула блузку.
Нельзя было этого делать, но она поняла это слишком поздно и поняла даже не
по его глазам, а по глазам его матери, которая, оказывается, все это время
была в комнате; тут она подлетела к ним и заорала, зрачки у нее стали
твердые как камень... Ах, этот крик, его надо тоже увековечить на одной из
патефонных пластинок памяти; так, наверное, кричали женщины, когда сжигали
на костре ведьм; об этом часто рассказывает тот чудак, который приходит к
матери и с которым мать вечно спорит; он похож на монаха, потерявшего веру
в бога... да и мать похожа на монахиню, потерявшую веру в своего бога; мать
вернулась сюда, в Цишбрунн, после долгих лет отсутствия с горечью
разочарования и с солоноватым привкусом собственных ошибок на губах,