"Генрих Белль. Завет " - читать интересную книгу автора

немного, а когда заговорил снова, голос его звучал глуше и горше, чем
прежде. - Даже жалко, что мне суждено погибнуть, в противном случае я бы с
радостью написал после войны философию одного грамма.
Только тут я понял, что Шнекер все это время стоял, скрестив руки на
груди, и нагло скалился. Потому что теперь он разразился громким,
раскатистым хохотом - словно плотину прорвало.
- Вот оно что, - произнес он неожиданно громким и твердым голосом. - И
такое, оказывается, еще бывает, и даже в мундире немецкого офицера
расхаживает. И такое еще бывает. - Он снова звонко захохотал. - Ну ладно, -
произнес его голос, и я понял, что Шнекер встает и поправляет портупею. - А
теперь поговорим трезво. Я дам ход твоему рапорту, пусть в штабе полка
почитают. Если хочешь делать из себя посмешище из-за каких-то трех граммов
повидла, которые недоданы вынужденно, воля твоя, пусть тебя весь полк
засмеет. И еще кое-что: если уж тебе приспичило взять в ординарцы самого
отъявленного наглеца во всем батальоне, то потрудись хотя бы не пьянствовать
с ним в служебное время.
Похоже, Ваш брат смерил его долгим взглядом, потом рассмеялся:
- Ах вот ты о чем, - сказал он. - Правда твоя, ты ведь зашел в половине
пятого. Что ж, ты вправе подать на меня встречный рапорт.
Лишь когда я услышал, как капитан вышел из дому, хлопнул дверцей машины
и укатил, я выполз из своего укрытия, прокрался до ближайших кустов, только
там встал в полный рост и поспешил к перелеску, что застил от нас море. Там,
прислонясь к сосновому стволу, я долго смотрел на море, еле катившее к
берегу ленивую, медленную волну. В мягком ласковом воздухе замерла тишина, и
вокруг ничего не было видно, кроме воды и полосы берегового песка перед ней,
медленно, очень медленно поглощаемой неумолимым морским приливом; и только
колючая проволока, протянутая вдоль всего берега, напоминала о войне.
Меня охватила такая лютая тоска, какой я, пожалуй, в жизни не
испытывал. "Нету никакой справедливости, - думал я, - нету ни на грамм.
Казалось бы, что такое грамм - ерунда, видимость одна, но вы ведь все-таки
говорите "один грамм". И на этой величине, а вернее, на этой ничтожной
малости все они богатеют. Все богатеют только на граммах, значит, грамм -
это не совсем ничто, это что-то. Потому-то, наверно, на свете столько бедных
и обманутых, что грамм - это так мало и этих граммов так много нужно, чтобы
богача сделать богачом. Потому-то их и понадобилось столько, этих серых,
замызганных мышиных фигурок с винтовками на спине, что послушно расползлись
по всей Европе ради того, чтобы жирели крысы, для которых грамм - их
единственное и любимое лакомство. Их должно быть безумно, неисчислимо много,
этих серых фигурок, чтобы по сорок штук упихивать их в вагоны, куда, как ни
бейся, не лезет больше восьми лошадей - просто потому, что лошади крупнее
людей, крупнее и дороже".
Мне тогда было двадцать пять, сударь. И я был отнюдь не ангел, нет,
наемник, как и все, и верил только в колбасу на моем куске хлеба, как у нас
принято было говорить, а еще в вино и курево. По крайне мере, мне казалось,
что ни во что другое я не верю. Только откуда тогда эта неизъяснимая тоска,
от которой сердце как свинцом налилось и до того тошно, такая вдруг
навалилась усталость, что даже в карман за сигаретами и спичками полезть - и
то почти сил нет?
Мне было пятнадцать, когда над небом Германии, точно огромного черного
паука, водрузили свастику.