"Генрих Белль. Завет " - читать интересную книгу автора

- Нет, - с издевкой ответил мне голос. - Никто нас не заставлял, никто.
- Хорошо, - сказал я, вставая. - Тогда этой ночью в два часа мы
приходим, задаток у меня с собой.
Я раскрыл бумажник и извлек из него три новенькие, похрустывающие
тысячные купюры.
- Прошу, - бросил я небрежно.
Редко какой крестьянин устоит при виде живых денег. Эти двое поднялись
тотчас же, женщина бросилась к выключателю, включила свет, и только теперь я
наконец узрел их обоих, но почти сразу же увидел только их затылки, низко
склонившиеся над банкнотами. Оба уже старые, седые, с заострившимися лицами,
в первую секунду мне даже подумалось - брат с сестрой, и только потом я
углядел их одинаковые, стершиеся обручальные кольца. Старик, разумеется,
устоять не смог, забрал купюры у меня из рук и с жутковатой нежностью ими
похрустел, помяв их между пальцами.
Мы, солдаты, сударь мой, питаем к деньгам глубочайшее презрение. Деньги
сами по себе ничто. Они ценны только тем, что в данную минуту за них можно
получить: вино, женщину, курево... Деньги - это ведь только средство. Копить
их и держать под спудом смешно, так нам кажется.
Итак, сделка состоялась. Старуха предложила мне еще масла и яиц. Я ушел
от них, унося с собой полкило масла, десяток яиц и совсем уж драгоценное
лакомство - бутылку свежих сливок.
На дворе между тем почти стемнело, сонный, унылый мрак сгущался над
лугами и кустарниками. Медленно, осторожно ехал я назад.
На меня вдруг накатила жуткая тоска. Я очень ясно увидел все, что будет
дальше: сейчас я доеду до шоссе, выпью пива у Кадетты, потом буду четыре
часа дежурить у телефона, борясь со сном. Буду курить, хотя от сигарет меня
к вечеру уже мутит, попробую написать письмо и брошу, буду слушать храп
Кандика, а еще через два часа во мне уже не останется ничего, кроме
усталости, безнадежной, тупой усталости, и тиканья часов, которое я буду
жадно слушать, то и дело спрашивая себя, не пора ли будить Кандика. И так
еще месяц, если не полтора, после чего нас сменят и перебросят в
какую-нибудь вонючую дыру километров за десять от берега на строевую
подготовку, а у меня к тому времени даже на выпивку и курево денег не
останется, а еще через полтора месяца я опять, только в другом бункере, буду
сидеть около этого проклятого, безмолвного, как деревяшка, телефона,
дожидаясь минуты, когда можно провалиться в чугунный, одуряющий сон.
Этой ночью в два часа я заберу корову, потом барана, с семи до
одиннадцати опять буду сидеть на телефоне, в одиннадцать в роту поеду...
Я ненадолго спрыгнул с велосипеда, так невыносим мне стал даже шорох
шин.
В то время, сударь, я еще верил в так называемый случай. Я полагал, что
наша жизнь - это неповторимость в ряду других случайных неповторимостей, и
каждая в своем роде блистательное полотно; я верил в абсолютную
несопряженность всех вещей, в слепую и гадательную бесцельность нашего
существования, даже не подозревая о той таинственной сети, сотканной из
бесчисленных нитей, о той всеохватной паутине, в которой для каждого из нас
уже раскинута своя ячейка. Я дошел до шоссе, вскочил на велосипед и поехал к
кабачку Кадетты.
Когда я отворил дверь, меня с порога обдала волна непривычного шума.
Хмельное пение и бессмысленный гам. В глазах рябило от мундиров моряков и