"Генрих Белль. Когда началась война ("Город привычных лиц" #4) " - читать интересную книгу автора

трамвайной остановки к воротам казармы, а час спустя покидавших казарму под
звуки "Ах, зачем, ах, зачем", и даже речи, которые мы слушали вполуха, речи,
где без конца повторялось слово "сплоченность", - все это в любое другое
время показалось бы мне комичным, но то, что прежде было бы комичным, теперь
не было комичным, и над тем, что прежде казалось бы мне смешным, я уже не
мог ни смеяться, ни насмехаться; даже над фельдфебелем, даже над
ефрейтором - его уголок так и остался пришитым криво, и он то и дело клал на
плащ-палатки по три подворотничка вместо двух.

По-прежнему стояла жара, по-прежнему был август, а то, что трижды
шестнадцать составляет сорок восемь, то есть ровно двое суток, я понял,
только когда проснулся в воскресенье часов в одиннадцать утра и впервые с
тех пор, как Лео получил новое назначение, улегся на подоконник; будущие
учителя, облачившись в парадную форму, уже были готовы отправиться в церковь
и с порога вопросительно взглянули на меня.
- Идите, идите, я следом, - ответил я и понял по их лицам, что они рады
обойтись без моего общества. Всякий раз, когда мы вместе шли к мессе, они
дорогой на меня смотрели так, словно собирались тут же отлучить от церкви,
потому что всякий раз что-то во мне самом или в моем мундире их не
устраивало: плохо вычищенные сапоги, неаккуратно подшитый подворотничок,
слабо затянутый ремень или давно не стриженные волосы; причем возмущались
они не как солдаты одной со мной части (на что они, с моей точки зрения,
объективно говоря, может быть, и имели право), но как католики; им было бы
куда приятней, если бы я не заявил без обиняков, что мы с ними принадлежим к
одной церкви; для них это было весьма прискорбное обстоятельство, но что
поделаешь, если в моей солдатской книжке стоит буква "К" - католик.
Они так радовались, что в это воскресенье могут отправиться в церковь
без меня, - я ясно видел это, глядя, как они, такие чистенькие, такие
подтянутые, такие ладные, шагали мимо казармы в город. Иногда, когда у меня
случались приступы сочувствия к ним, я думал о том, как им повезло, что
Лео - протестант, они, пожалуй, не выдержали бы, окажись и Лео католиком.
Приказчик и фельдшер еще спали; явиться в конюшню нам надо было к трем
часам дня. Я некоторое время полежал еще на подоконнике - как раз столько,
сколько можно было, чтобы попасть в церковь к концу проповеди. Когда я
одевался, я снова открыл шкафчик Лео и ужаснулся: шкафчик был пуст - там
ничего не было, кроме записки и здоровенного куска окорока. Лео запер
шкафчик, видно, только для того, чтобы я получил его записку и ветчину. В
записке я прочел: "Я погорел, они отправляют меня в Польшу. Ты, наверное,
уже об этом слышал?" Я сунул записку в карман, замкнул шкафчик и быстро
надел мундир. Словно в каком-то оцепенении отправился я в город, вошел в
церковь, и даже укоризненный взгляд учителей, которые обернулись на меня,
покачали головами, а потом вновь уставились на алтарь, не привел меня в
чувство. Видимо, они хотели выяснить, не пришел ли я после возношения даров,
дабы возбудить дело об отлучении меня от церкви. Но я в самом деле пришел до
возношения даров, так что сделать они ничего не могли, а я тоже был готов
остаться католиком. Я думал о Лео, и мне было страшно, я думал и о девочке
из Кельна и чувствовал себя немного подонком, но я готов был отдать голову
на отсечение, что в ее голосе звучали брачные ноты. Чтобы окончательно
взбесить своих казарменных единоверцев, я еще в церкви расстегнул крючок
воротника.