"Генрих Белль. Когда началась война ("Город привычных лиц" #4) " - читать интересную книгу автора

проставлял двойки.
И все же выпадали "мертвые минуты", как их называл фельдфебель, и нам
разрешалось употребить их на то, чтобы немного подкрепиться. Мы
располагались на топчанах конюхов и ели бутерброды с ливерной колбасой, а
иногда с сыром или с пластовым мармеладом, а когда и на долю фельдфебеля
выпадали две-три "мертвые минуты", он подсаживался к нам и объяснял, в чем
заключается разница между воинским званием и должностью; ему казалось
необычайно интересным, что сам он - унтер-офицер интендантской службы ("Это
моя должность"), а чин имеет фельдфебеля ("А это мое воинское звание").
"Таким образом, - говорил он, - даже ефрейтор может быть унтер-офицером
интендантской службы, да что там ефрейтор - рядовой солдат". Эта тема никак
не давала ему покоя, и он все придумывал и придумывал новые случаи
несоответствия звания и должности - некоторые из них свидетельствовали о
том, что его фантазия может толкнуть его на путь государственной измены.
"Так что вполне может случиться, - говорил он, - что ефрейтор станет
командиром роты, а то и батальона".
Десять часов кряду я раскладывал котелки и миски по плащ-палаткам,
потом шесть часов спал, а потом снова десять часов раскладывал котелки и
миски; затем снова шесть часов спал и за все это время не имел никаких
известий от Лео. Когда пошли третьи десять часов раскладывания котелков и
мисок, ефрейтор во всех графах, где надо было писать единицы, стал писать
двойки, а где надо было двойки - единицы. Его сменили и поручили ему
раскладывать подворотнички, а второго молодого учителя назначили писарем.
Меня же так и оставили на котелках и мисках: фельдфебель считал, что я, на
удивление, успешно справляюсь с порученным заданием.

Во время "мертвых минут", когда мы, примостившись на топчанах, уминали
хлеб с сыром, хлеб с мармеладом и хлеб с ливерной колбасой, стали
распространяться какие-то странные слухи. Рассказывали, например, историю
про одного довольно известного, теперь уже уволенного в отставку генерала,
которому по телефону было передано предписание явиться на небольшой островок
и принять там под свою команду особо важную и особо секретную часть; генерал
вытащил из шкафа мундир, поцеловал на прощанье жену, детей и внуков,
похлопал по крупу любимого коня, сел в поезд и доехал до нужного пункта на
побережье Северного моря, там нанял моторку и прибыл на указанный остров; по
глупости генерал отправил моторку назад прежде, чем обнаружил па этом
острове свою "особо секретную часть". Начался прилив, и генерал, угрожая
оружием, - так, во всяком случае, рассказывали, - заставил местного
крестьянина с риском для жизни переправить его на весельной лодке на
материк. После обеда это уже рассказывали в ином варианте: будто бы в лодке
генерал и крестьянин схватили друг друга за грудки, вывалились за борт и
утонули. Мне становилось жутко оттого, что история про генерала - и другие
ей подобные - воспринималась и как рассказы о происках врага и как анекдоты,
а я не находил в них ни ужасного, ни смешного. Я не мог принять всерьез
мрачного и жалкого слова "саботаж", которое звучало в этих байках неким
нравственным камертоном, но не мог и потешаться над ними и зубоскалить
вместе со всеми.
В любое другое время строевой марш "Ах, зачем, ах, зачем", одолевший
мой мозг, вторгшийся в мой сон и заполнивший недолгие минуты бодрствования,
так же как и нескончаемый поток мужчин, бежавших с картонками под мышкой от