"Генрих Белль. Когда началась война ("Город привычных лиц" #4) " - читать интересную книгу автора

завопил: "Свинство!"; за это время я смог обдумать, что в ее голосе было мне
чуждо, что меня пугало: в нем звучали брачные ноты, и я вдруг ясно понял,
что мне не хочется на ней жениться. Я сказал: "Наверное, мы еще сегодня
выступим". Офицер все орал: "Свинство!" Должно быть, покрепче он ничего не
мог придумать, а девочка сказала: "Я еще успею на четырехчасовой, и тогда
около семи я буду у тебя", но я сказал быстрее, чем позволяла вежливость:
"Поздно, Мари, слишком поздно", - и услышал в ответ только офицера, который,
явно потеряв всякое самообладание, продолжал орать: "Так как же с
боеприпасами? Получим мы их или нет?" И тогда я сказал железным голосом (я
научился этому у Лео): "Нет, нет, хоть тресни, не видать тебе боеприпасов",
и положил трубку.

Когда мы начали грузить сапоги из товарных вагонов в грузовики, было
еще светло, по пока мы грузили сапоги из грузовиков в товарные вагоны, стало
уже темно, а когда мы грузили сапоги из товарных вагонов снова в грузовики,
было еще темнее, а потом рассвело, и мы грузили прессованное сено из
грузовиков в вагоны, и еще долго было светло, и мы все грузили это сено из
грузовиков в вагоны; а потом снова стемнело, и ровно в два раза дольше, чем
мы грузили сено из грузовиков в вагоны, мы грузили его из вагонов в
грузовики; за это время к нам один раз приезжала полевая кухня, и каждый из
нас получил много гуляша, и немного картошки, и настоящий кофе, и сигареты,
за которые не надо было платить; все это нам давали, кажется, в темноте,
потому что я помню голос, который произнес: "Натуральный кофе и бесплатные
сигареты - это верный признак войны", но лица, связанного с этим голосом, у
меня в памяти не осталось. Когда мы строем возвращались в казарму, уже снова
рассвело, а едва мы свернули в улицу, ведшую к казарме, как повстречали
первый выступающий батальон. Впереди шел оркестр и играл: "Ах, зачем, ах,
зачем...", потом шла первая рота, за ней бронемашины, а следом - вторая,
третья и, наконец, четвертая с тяжелыми пулеметами. Ни на одном лице, просто
ни на едином я не заметил признаков воодушевления; на тротуаре стояли,
конечно, люди, и девушки тоже, но я не видел, чтобы хоть одну солдатскую
винтовку украсили цветами; пет, воодушевлением и не пахло.
Постель Лео стояла нетронутой; я отпер его шкафчик - такая степень
доверия между нами вызывала глубокое неодобрение будущих учителей, которые,
сокрушенно качая головой, говорили: "Это уж слишком"; все там было на своих
местах: фотография ольденбургской девчонки, которая стояла, опираясь на
велосипед, под березкой; фотография родителей Лео на фоне их крестьянской
усадьбы. Возле окорока лежала записка: "Меня направили в штаб дивизии, скоро
дам о себе знать, возьми весь окорок, у меня есть еще. Лео". Не прикасаясь к
окороку, я запер шкафчик; есть мне не хотелось, а на столе лежал сухим
пайком наш двухдневный рацион: хлеб, баночки паштета, масло, сыр, мармелад и
сигареты. Один из будущих учителей - тот, что был мне наиболее неприятен,
сообщил, что его произвели в ефрейторы и на время отсутствия Лео назначили
старшим по комнате; затем он приступил к дележу продуктов; это длилось очень
долго; меня интересовали только сигареты, а их он раздавал в последнюю
очередь, потому что сам не курил. Когда я, наконец, получил свою долю, я тут
же вскрыл пачку, лег, в чем был, на постель и закурил; от нечего делать я
стал наблюдать, как едят остальные ребята. Они мазали на хлеб толстый слой
паштета - в палец, не меньше, и обсуждали "превосходное качество масла".
Покончив с едой, они спустили на окнах шторы затемнения, разделись и легли в