"Генрих Белль. И не сказал ни единого слова..." - читать интересную книгу автора

наша комната освободилась бы, и в ней она устроила бы себе столовую, которой
ей как раз не хватает. Но она решила не в нашу пользу, что пошло ей самой во
вред.
А меня с того времени охватил страх, неописуемый страх. То
обстоятельство, что я являюсь объектом такой ненависти, пугает меня не на
шутку. Я боюсь вкушать тело господне, ибо от потребления его фрау Франке
становится день ото дня грозней, а блеск ее глаз делается все более жестким;
я боюсь слушать святую мессу, хотя кроткое звучание литургии - одна из
немногих радостей, которые мне еще остались; я боюсь смотреть на священника
у алтаря, потому что это тот самый человек, чей голос часто доносится из
кабинета фрау Франке: голос неудавшегося бонвивана, который курит хорошие
сигары и рассказывает глупые анекдоты дамочкам из его церковных комиссий и
обществ. Часто из соседней комнаты раздается их громкий смех, а я в это
время вынуждена следить за тем, чтобы дети не шумели, потому что они могут
помешать совещанию. Впрочем, я давно перестала беспокоиться из-за этого, я
разрешаю детям играть, и с ужасом замечаю, что они уже не в состоянии
шуметь. А иногда по утрам, когда малыш еще спит, а большие еще в школе, я,
отправившись за покупками, проскальзываю на несколько секунд в церковь, если
там нет службы, и ощущаю беспредельное умиротворение от близости бога.
Иногда, впрочем, фрау Франке проявляет и добрые чувства, но это пугает
меня еще больше, чем ее ненависть. На рождество она явилась, чтобы
пригласить нас на маленькое празднество к себе в гостиную. И я вспоминаю,
как мы шли через парадное, словно входя в глубь зеркала: Клеменс и Карла
впереди, за ними Фред, а я с малышом на руках замыкаю шествие... Мы словно
входили в глубь зеркала, и я увидела всех нас: мы выглядели такими
бедняками!
В их гостиной, где ничего не меняют вот уже тридцать лет, я чувствовала
себя чужой, словно попала сюда с другой планеты, заняла не свое место: эта
мебель не для нас и картины тоже; нам не подобает сидеть за столами,
накрытыми камчатными скатертями. А когда я увидела елочные украшения,
которые фрау Франке сохранила еще с довоенных времен, - все эти сверкающие
голубые и золотые шары, золотую канитель и стеклянных ангелочков с
кукольными личиками, - когда я увидела младенца Иисуса из мыла в яслях из
розового дерева, сладко улыбающихся, сделанных из ярко раскрашенной глины
Марию и Иосифа, над которыми красуется гипсовая лента с надписью: "Мир
людям", - у меня от страха замерло сердце. Меня испугала убийственная
чистота в ее квартире - вся эта мебель, политая потом поденщицы из "ферейна
матерей", которая каждую неделю тратит на уборку восемь часов, получая
пятьдесят пфеннигов за час.
Господин Франке сидел в углу и курил трубку. Его костлявая фигура уже
начала обрастать мясом; я часто слышу, как он громко топает, подымаясь по
лестнице, как он тяжело ступает и, задыхаясь, проходит мимо моей комнаты
дальше, в глубь парадного.
Дети не привыкли к такой мебели: она их пугает. В смущении они садятся
на обитые кожей стулья и ведут себя так тихо и робко, что мне впору
заплакать.
Для детей положили приборы и приготовили подарки: чулки и неизбежные в
таких случаях глиняные копилки, в виде поросенка; копилки, которые вот уже
тридцать пять лет являются непременной принадлежностью всех рождественских
праздников в семье Франке.