"Генрих Белль. Почему я пишу короткие рассказы, как Якоб Мария Гермес и Генрих Кнехт" - читать интересную книгу автора

раздобыть лодку, отгрести на полсотни метров к северу от упомянутого
верстового столба и, нырнув поглубже, ухватить этого Генриха Кнехта за его
зеленый чуб. Тогда подобная мысль как-то не пришла мне в голову, а сегодня,
боюсь, уже поздно: слишком много я с тех пор выкурил сигарет, чтобы на такой
нырок отважиться, а все по вине Кнехта. Полагаю, не стоит особо упоминать,
что сочинение Кнехта я уже вскоре знал наизусть, я носил его с собой и на
себе, в мирные и в военные годы, но в войну оно у меня пропало вместе с
солдатским вещмешком и всем его содержимым, куда входили также (заранее
прошу пощады у всех воинствующих атеистов!) Новый Завет, томик стихов
Тракля[4], половина рассказа Гермеса, четыре незаполненных бланка отпускных
предписаний, две запасных солдатских книжки, ротная армейская печать,
немного хлеба, немного смальца, пачка хорошего табака и папиросная бумага.
Причина пропажи: приближение неприятеля.
Сегодня, обогащенный и, можно сказать, почти пресыщенный литературными
познаниями и житейским опытом, я стал несколько прозорливей, чем прежде, и
для меня не составило бы труда предположить, что Кнехт и Гермес наверняка
друг о друге знали или - и это даже более вероятно - что оба эти имени всего
лишь псевдонимы Фердинанда Шмица, ведь промелькнувшая в обоих случаях
фамилия Неллесен запросто могла бы навести меня на эту догадку. Но эти
суетные и даже нечестивые подозрения - всего лишь пагубные плоды навязанного
мне образования, а прислушаться к ним - значит предать того милого,
доверчивого мальчишку, что, взмокший, катит по летней жаре на велосипеде из
одного конца Кельна в другой, дабы отыскать угол двух улиц, которого нет.
Лишь много позже, а по совести - только сейчас, когда я пишу эти строки, мне
стало, вернее, становится ясно, что имена, любые имена - Кнехт, Гермес,
Неллесен - это пустой звук, а важно лишь одно: кто-то, некто, действительно
написал половину той истории, действительно написал и "Седьмой чемоданчик",
так что если меня спросить, кто стоит у истоков моего творчества и под чьим
влиянием это творчество развивалось, то пожалуйста, вот имена: Якоб Мария
Гермес и Генрих Кнехт. Историю, сочиненную Гермесом, я, к сожалению,
дословно воспроизвести не могу. Могу лишь вкратце изложить, что там
происходило. Главным действующим лицом была девятилетняя девочка, которую на
школьном дворе под сенью раскидистых кленов некая очень милая монахиня, хотя
малость не в своем уме, то ли уговорами, то ли хитростью, а может, и силой
убеждает или даже принуждает вступить в таинственное братство, члены коего
обязались по воскресеньям не один, а целых два раза присутствовать на святой
мессе, да еще "с благоговением". Во всем рассказе было одно-единственное
слабое место, которое мне - промахи собратьев по перу почему-то удерживаются
в памяти лучше всего - запомнилось дословно: "Сестра Адехильда внезапно
осознала нелепость своего бытия". Во-первых, я твердо убежден, что тут
опечатка: вместо "нелепость" должно стоять совсем другое слово -
"телесность" (мне, во всяком случае, стараниями редакторов, корректоров и
наборщиков уже трижды переделывали "телесность" то в "нелепость", то в
"небесность", а последний раз даже в "нелестность"); во-вторых, подобное
сугубо абстрактное, даже метафизическое соображение начисто выпадает из
конкретной, точной и строгой гермесовской прозы, сухой, как цветы
бессмертника. Строкой раньше у него упоминается пятнышко школьного какао на
голубой блузке девочки - так что, конечно, там было написано "телесность".
Готов поклясться чем и на чем угодно - человек такого масштаба, как Якоб
Мария Гермес, просто не мог считать существование монахинь "нелепостью", а