"Сол Беллоу. В связи с Белларозой (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

голос до театрального шепота. (Из чего, спрашивается, тут делать тайну?)
Евреи - монтеры и каменщики, евреи - полицейские, механики и капитаны.
Фонштейн был вынослив в ходьбе. В Европе он прошел без малого две тысячи
километров в своем ортопедическом ботинке. Сорелла же, при ее комплекции,
была не создана для пеших прогулок.
- Меня бы лучше всего переносить в паланкине, - сказала она, - но
израильтянам это не по плечу, где им. - Она пригласила меня выпить с ней
чаю, пока Фонштейн навещал людей из своего родного города, соседей по
Лембергу.
Перед чаем я поднялся к себе в номер почитать "Геральд трибюн" - в
заграничной жизни есть свои радости, и эта, несомненно, одна из них, но за
газету я взялся, чтобы поразмышлять о Фонштейнах (вечная моя привычка
делать два дела зараз - так, например, использовать музыку как фон для
раздумий). Фонштейны были не из породы тех дальних родственников, о
которых все знаешь наперед и которых после встречи тут же выкидываешь из
головы, потому что различаешь их лишь по одежде, акценту, маркам машин и
принадлежности к той или иной синагоге или политической партии. Фонштейн,
невзирая на его ботинок с Джермин-стрит и итальянский костюм, оставался
человеком, который похоронил мать в Венеции и ждал в камере, когда его
освободит Чиано. И хотя он не выдавал своих чувств и держался с пошибом
людей более "высокого круга" - иначе обозначить этого не могу, - а вовсе
не так, как принято в еврейских общинах Нью-Джерси, я думаю, он неотступно
размышлял о своих европейских корнях и американском перевоплощении: части
первой и части второй. От меня почти никогда не ускользают признаки,
свидетельствующие о цепкой памяти моих знакомых. Но тем не менее я всегда
задаюсь вопросом, на что употребляют они свои воспоминания. Зубрежка,
машинальное накопление фактов, необычная способность к их запоминанию меня
мало интересуют. Таким даром зачастую наделены и идиоты. Ностальгия и
неотъемлемые от нее сантименты не слишком меня занимают. А в большинстве
случаев вызывают у меня неприязнь. Для Фонштейна прошлое не было мертвым
грузом. И это сообщало живой, энергичный вид его спокойному лицу. Но не
станешь же заводить разговор на такую тему - это все равно как спросить,
доволен ли он своим ладно стачанным ботинком на высоченном каблуке.
Потом, нельзя сбрасывать со счетов и Сореллу. Женщина неординарная, она
откинула все признаки ординарности. Сореллина толщина, если предположить,
что тут имел место сознательный выбор, тоже указывала на неординарность.
Захоти Сорелла, она вполне могла бы похудеть: у нее достало бы силы воли.
Но она решила: раз я толстая, буду еще толще - так, наверное, Гудини
[Гарри Гудини (1874-1926) - американский иллюзионист] требовал завязать
его еще туже, запереть в сундук с еще большим количеством запоров, бросить
в пучины еще более глубокие. Она, как нынче говорят, "не укладывалась в
рамки", ее кривая вырвалась за пределы таблицы и пошла гулять по стене. В
процессе раздумий в номере "Царя Давида" я сделал вывод, что Сорелле
пришлось долго ждать, пока гаванский дядюшка не подыскал ей мужа, - она
шла по разряду невест с изъянцем, бракованных. Замужество сообщило ей
революционный толчок. Теперь никому не различить ни следа былых унижений,
какими бы они ни были, ни горького осадка. Как поступаешь с тем, о чем
хочешь забыть, - решительно зачеркиваешь. Ты была сырой толстухой.
Бледной, нескладной от излишней полноты. Никто, даже самый последний
охламон и тот не польстился на тебя. Что делать с этим мучительным,