"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

как туда проникли?) то сжималось болью, то умилялось. Напряженная мысль,
от которой один шаг до головной боли, морщила его лоб. Почему он не
помешал папке? Почему согласился встретиться с ним тогда в темном закоулке
бильярдной?
- Что же ты скажешь миссис Скуглунд?
- Старушенции-то? Не бойся, я имею, что ей сказать, и это будет чистая
правда. Разве я не хочу спасти свою химчистку? И разве на следующей неделе
судебный исполнитель не явится описывать оборудование?
Папка прорепетировал свою защитительную речь, пока трамвай тащился по
Вестерн-авеню. Здоровый, цветущий вид Вуди - вот на чем строился его
расчет. Такой положительный на вид паренек - находка для мошенника.
Интересно, случаются ли сейчас в Чикаго такие метели, как в былые
времена? Нынче они вроде бы поутихли. Вьюги былых времен, двинув с
Онтарио, из Арктики, наметали за день сугробы метра в полтора высотой. И
тогда из депо выезжали изъеденные ржавчиной зеленые платформы с
вращающимися щетками с обоих концов - чистить рельсы. Квартал за кварталом
десять - двенадцать трамваев медленно тянулись гуськом или простаивали.
У ворот Ривервью-парка они застряли надолго - все аттракционы на зиму
закрыли, заколотили: "русские горки", "чертово колесо", качели, карусели -
всю технику, плод трудов механиков и электриков, людей, подобно
инструментальщику Буйяку, знающих толк в машинах. За воротами парка вьюга
разгулялась вовсю, заслоняя парк от посторонних глаз, так что за забором
различались лишь редкие лампочки, горевшие поодаль друг от друга. Вуди
протер запотевшее стекло, но оказалось, что взгляду не проникнуть за
забранное проволочной сеткой окно: в ячейки ее набился снег. Если же
поглядеть повыше, не было видно ничего, кроме порывистого северного ветра,
мчащего низко над землей. Впереди него двое черных разносчиков угля, оба в
кожаных линденберговских шлемах, сидели, зажав меж колен лопаты, -
возвращались с работы. От них разило потом, мешковиной и углем. Из тусклой
черной пыли, запорошившей их с головы до ног, сверкали белки глаз, зубы.
Пассажиров в вагоне почти не было. Никого не тянуло на улицу. В такой
день только и оставалось, что посиживать дома, вытянув ноги к огню и
скукожившись под напором внешних и внутренних сил. Только если у тебя, как
у папки, была своя корысть, ты мог презреть непогоду и выйти из дому. В
такую ни на что не похожую метель лишь тот решался помужествовать с ней,
кого влекла перспектива раздобыть полсотни. Пятьдесят монет! В тридцать
третьем году это были деньги.
- Она имеет на тебя виды, - сказал папка.
- Ничего подобного, просто она хорошая и делает всем нам много добра.
- Кто знает, что у нее на уме. Ты мальчик рослый. Да и не такой уж
мальчик.
- Она очень верующая. Истинно верующая.
- Ты имеешь отца, не одну мать. Я не дам матери, Ребекке и Ковнерам
задурить тебе голову. Я знаю, твоя мать хочет вычеркнуть меня из твоей
жизни. Если я не вмешаюсь, ты таки ничего не будешь знать про жизнь. Что
эти недоумки христиане в ней смыслят, что?
- Ты прав, папа.
- Девочкам я помочь не могу. Малы еще. Жаль их, но что я могу тут
поделать, что? Ты - другое дело.
Он хотел сделать из него американца, такого, как он сам.