"Сол Беллоу. Между небом и землей" - читать интересную книгу автора

детали одной схемы, вычерченной набело и навечно. Не было бы их - не было бы
и меня. И если, как нам талдычат, наше время катится к низшей точке кривой
какого-то там цикла, значит, и я выпаду в осадок, останусь на дне и, вместе
со всеми прочими, своей жизнью, своим прахом унавожу грядущее. А век,
глядишь, будет совсем обреченный. Но... может, все это ерунда? Туман
растаял, сгустился, растаял на оконном стекле. Может, и ерунда. И, застряв
было мыслью на обреченных веках, на всех безымянных, лежащих в безвестности,
я вдруг подумал... Ну откуда нам что известно? Во всем существенном
человеческий дух, в общем, меняется мало. Добро, видимо, оставляет поменьше
следов. И мы еще обнаружим, как несправедливо судили-рядили о целых эпохах.
Титаны прошлого века, кстати, ополчались на свои Ливерпули и Лондоны, Лилли
и Гамбурги не хуже, чем мы на свои Детройта и Чикаго. И очень, очень
возможно, меня дезориентируют, при всем при том, несмотря на эти развалины
перед моими глазами, взмокшие, сами цвета судьбоносной бумаги, из которой я
черпаю ежедневные новости... Мир, который мы ищем, - не тот мир, который мы
видим. Боремся за одно, получаем другое.
Это так говорится - "вечный вопрос". Но если честно, меня он уже много
месяцев не волнует. Об этих вещах я задумывался прошлой зимой, а сейчас они
своей запутанностью только угнетают меня и лишний раз напоминают мне, сам-то
я кто. Давным-давно "общечеловеческие черты", "не могу заставить себя
поверить" в мои рассуждения и не забредали. Вдруг до меня дошло, как
незаметно и далеко отнесло меня от того, прежнего человека, для которого все
это было естественно.

18 декабря
По анкете я остаюсь прежним и в случае чего просто предъявлю свои
вчерашние данные. Я не пытался себя модернизировать, может, по
наплевательству, а может, от страха. В прошлогоднем Джозефе меня мало что
устраивает. Я только подхихикиваю над ним, над его штучками и
высказываниями.
Джозеф, двадцати шести лет, служащий бюро путешествий по Америке,
высокий, чуть уже рыхловатый, но еще недурной собою молодой человек, окончил
Висконсинский университет (исторический факультет), пять лет женат, любезен,
считает, в общем, что нравится людям. Но если приглядеться, окажется, что он
странноватый тип.
Странноватый? В каком смысле? Ну, начать с внешности. Типичное не то.
Лицо твердое, длинное, нос прямой. И - усики, эти усики, они его старят.
Темные, неглубоко посаженные, даже скорее выкаченные глаза. Волосы черные.
Взгляд-не то, что называют "открытый", нет, скорей напряженный, а иногда,
при всей своей любезности, даже противный. Он исключительно охраняет свой
внутренний мир, носится с этой драгоценностью. Хотя нельзя сказать, что
ненормально холоден или там эгоист. Просто он всегда начеку, сосредоточен,
как он сам выражается, на том, что в нем происходит. Чтоб ничего не
упустить.
Жена не помнит его без усов, а ему только-только стукнуло семнадцать,
когда они познакомились. Попав в первый раз к Алмстадам, он курил сигару и
громко, авторитетно (он тогда был коммунистом) рассуждал о немецкой
социал-демократии и лозунге "Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Ее отец
дал ему на вид лет двадцать пять и впредь запретил ей приглашать в дом
взрослых мужчин. История стала семейной байкой. Мистер Алмстад ее обожает.