"Сол Беллоу. Лови момент" - читать интересную книгу автора

Даже вспомнить страшно.
- Но я не выношу больниц. И я же могу совершить ошибку, причинить
пациенту боль, даже его погубить. Я этого не вынесу. И потом - у меня совсем
другие мозги.
Тут мама совершила ошибку, упомянув этого своего племянника Арти,
кузена Вильгельма, студента-отличника в Колумбийском по математической
лингвистике. Ох уж ее Арти, чернявый кисляй с узким противным личиком, с
этими родинками, как он вечно сопел, не умел держать нож и вилку, и эта
гнусная его привычка вечно спрягать глаголы, когда, бывало, с ним пойдешь
погулять. "Румынский - легкий язык. Просто ко всему прибавляешь тл".
Теперь-то он профессор, этот Арти, а ведь вместе играли у памятника солдатам
и матросам на Риверсайд-Драйв. Подумаешь - ну профессор. И как это можно
выдержать - знать столько языков? И Арти - он же Арти и остается, а чего в
нем хорошего? Но, может, успех его изменил. Может, он лучше стал, когда так
продвинулся. Интересно, он правда любит эти свои языки, прямо ими дышит, или
же в глубине души он циник? Теперь столько циников. Все вечно недовольные
ходят. Вильгельму особенно претил цинизм в процветающих. Не могут без
цинизма. И еще эта ирония. Может, так надо. Даже, может, так лучше. А все
равно гадость. Если к концу дня Вильгельм особенно выматывался, он это
приписывал действию цинизма. Слишком много суеты. Слишком много вранья. У
него прямо злости не хватало, зато слов хватало. Муть! сволочи! говно! -
ругался он про себя. Липа! Надувательство! Хамство!
Письмо агента исходно было лестной шуткой. Морис Венис увидел в
университетской газете фотографию Вильгельма, когда он баллотировался на
пост казначея класса, и написал ему насчет экранных проб. А Вильгельм сел на
поезд и махнул в Нью-Йорк. Агент был огромный, здоровый, как бык, и такой
толстый, что казалось - руки закованы жиром и мясом и ему даже больно от
этого. Волос осталось немного. Но цвет лица свежий. Он шумно дышал и с
трудом проталкивал сиплый голос через заросшую жиром глотку. На нем был
двубортный прямой пиджак, как тогда носили, голубой, в тонкую розовую
полоску, брюки стискивали лодыжки.
Встретились, пожали друг другу руки, уселись. Две громады убивали утлый
кабинет на Бродвее, делали мебель игрушечной. Цвет лица у Вильгельма, если
он не болел, был тогда золотисто-смуглый, как наливное яблоко, волосы
густые, светлые, яркие, плечи расправленные, лицо не отяжелело еще, взгляд
ясный, открытый, правда, неуклюжие ноги - но хорош, хорош, загляденье. И
вот - он готовился совершить свою первую роковую ошибку. Прямо, думал он
иногда, будто собирался взять в руки кинжал и сам себя пырнуть.
Нависая над столом кабинетика, мрачного из-за густой застройки центра -
отвесы стен, сизые пустоты, сухие гудронно-каменные лагуны, - Морис Венис
стал доказывать, что он лицо, заслуживающее доверия. Он сказал:
- Мое письмо было отправлено честь по чести, на бланке, но, может, вы
желаете меня проверить?
- Кто - я? - сказал Вильгельм. - Да что вы?
- Есть такие, думают - я аферист, хотят меня вывести на чистую воду. А
я ни цента не прошу. Я не штатный агент, комиссионных не получаю.
- Да что вы, я ни сном ни духом, - сказал Вильгельм.
Может, и было в этом Морисе Венисе что-то сомнительное? Уж чересчур он
оправдывался.
Сиплым, жиром сплюснутым голосом он наконец предложил Вильгельму: