"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

чем в слащавом и жидком своем ко всему равнодушии, я вдруг вспомнила ее
самое, Марию Николаевну Травину, поцеловавшую меня в обе щеки, смотревшую на
меня внимательно и нежно. И она мне являлась тогда таким диким, непостижимым
совершенством, что я плакала еще сильнее, плакала навзрыд и все бежала,
бежала по улице, сама не зная, зачем я бегу, куда, и зачем мне теперь дом,
наша комната, мама, и что я сама такое, и вот этот город - зачем он? И что
такое жизнь? И Бог? Где Он? Почему Он не сделал всех нас такими же, какой
сделал ее?
На следующий день я с утра села за рояль. Партитуры были самые разные:
были оперные партии, были романсы Глинки, и новая музыка, и какие-то
особенные вокализы, которых я никогда до того не слышала. Я занималась весь
день и утро. На следующий день в три часа я была на Фурштадтской. Рояль был
прекрасный концертный "Блютнер"; Мария Николаевна с час пела вокализы, потом
я выпила чаю с кренделями и по ее просьбе сыграла ей Шуберта. Она слушала и
благодарила. В это время два раза звонил телефон в соседней комнате, там
кто-то подходил и отвечал, но ее не вызывали. Потом она пела, пела...
Я знаю, есть люди, которые не признают пения: человек становится в
позу, раскрывает рот (либо естественно - и тогда уродливо, либо
искусственно - и тогда смешно) и, стараясь сохранить на лице выражение
непринужденности, вдохновенности и целомудрия, протяжно кричит (или гудит)
не всегда удачно соединенные слова, иногда бессмысленно заторопленные,
иногда разрезанные на куски, как для шарады, иногда нелепо повторенные
несколько раз.
Но когда она, вдохнув (не театрально, а так же просто, как мы вдыхаем
горный воздух, высунувшись из окна вагона), раздвинула свои крупные,
красивые губы, и чистый, сильный, какой-то до краев полный звук зазвучал
надо мною, я поняла внезапно, что это-то и есть бессмертное и бесспорное, от
чего сжимается сердце, и мечта о крыльях воплощается в действительность для
человека, вдруг потерявшего всю свою весомость. Какая-то слезная радость
вдруг захватила меня. Пальцы мои дрогнули, заблудившись в черных клавишах, я
считала про себя, боясь на первых порах разочаровать ее в моем старании, но
я чувствовала, как судорога проходит у меня по спинному хребту. Это было
драматическое сопрано, с прекрасными, устойчивыми верхами и глубокими,
ясными нижними нотами.
- Еще раз, Сонечка, - сказала она, и мы повторили арию. Не помню, что
это было. Кажется, это была ария Елизаветы из "Тангейзера".
Потом она минут пять отдыхала, гладила кошку, выпила полчашки остывшего
чаю, заставила рассказать про Н., про мое детство. Но рассказать мне было
нечего. Разве что про Митеньку? Ах нет! Только не про Митеньку. Слава Богу,
она его хорошо знает, ведь ее муж - двоюродный брат Митенькиной матери.
Талантлив-то он талантлив, но ведь с ним бывает, что он имени своего
вспомнить не может.
И опять она пела, а я, еще осторожно, еще робко, но старательно
сопровождала ее в этом чуде, которое напоминало полет, парение, и были
минуты, когда опять игла входила мне в сердце, прошивала меня всю. Несколько
раз она прерывала меня, давала указания, просила начать сызнова. Она
приглядывалась, прислушивалась ко мне. Была ли она мной довольна?..
В половине седьмого раздался сильный звонок.
- Подождите, - сказала мне Мария Николаевна, - это ко мне.
Она вышла в переднюю, и я слышала, как она сама открыла дверь.