"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

Она могла работать помногу, для нее не существовало ни "состояния", ни
"настроения". Она готовилась к концертам в Москве. Накануне отъезда она в
последний раз выступила в Петербурге, и это был день первого моего
выступления вместе с ней.
Десятки раз после этого я выходила с ней на эстраду, но так никогда и
не знала, как кланяться, куда смотреть, улыбаться ли на аплодисменты и в
скольких шагах выходить за ней? Я проходила быстро, как тень, не глядя в
публику, я садилась опустив глаза, клала руки. А она раздавала свои улыбки и
взгляды так, словно и не думала ни о чем, а только: "Вот я. Вот вы. Хотите
послушать? Сейчас вам спою. Какая радость доставить вам удовольствие!".
Так, мне кажется, я читала ее мысли тогда, в Петербурге, в то время,
как она уже стояла передо мной в круглом выгибе рояля. "Сонечка!" - шепнула
она, и я поняла, во-первых, что надо начинать, а во-вторых, что она -
певица, а я - аккомпаниаторша, что концерт этот - ее концерт, а не "наш",
как она говорила, что слава - для нее, что счастье - для нее, что меня
кто-то обманул, обмерил, обвесил, что я оставлена в дурах Богом и судьбой.
Огромный зал был полон. Молодежь в антракте ломилась в артистическую,
где нас окружил весь цвет консерватории и Мариинского театра. Я стояла
молча, время от времени Мария Николаевна знакомила меня с подходившими,
большинство из них я знала, но говорить мне с ними казалось неприличным, да
и не о чем было мне говорить. Кто-то похвалил меня, переспросив мою фамилию,
но тут подошел Павел Федорович, и все сразу засмеялись чему-то, заговорили.
- Сонечка, где-то мой платок, - шепнула мне Мария Николаевна, делая
испуганные глаза, - что-то в носу как будто сыро.
И я понятливо заискала платок, и нашла его под стулом, и подала ей.
Мама была тут же. У нее было счастливое лицо, чуть покрасневший от
умиления нос. Она успела шепнуть мне:
- Первый твой триумф, Сонечка!
Я удивленно взглянула на нее - нет, она не смеялась надо мной.
Оттого, что часы были переставлены вперед на три часа, оттого, что
стоял апрель, ночь была совсем светлой; мы вернулись домой в первом часу. Я
слушала, как Павел Федорович ужинал один в столовой, стоя у буфета, я
слышала, как Мария Николаевна позвонила кому-то по телефону. Ночью можно
было соединяться с трудом. Ей долго не давали номер. Потом она говорила -
очень тихо, очень тихо. Я не двигалась у себя. Я могла приложить ухо к двери
и услышать каждое слово, но я не двигалась, я сидела на постели. Какое мне
дело, что у нее любовник или два? Пусть Павел Федорович убьет ее или их, или
она сама над собой что-нибудь сделает. Я, я-то что буду в жизни делать? Я, я
то зачем живу на свете?
И вдруг открывается дверь, входит она:
- Вы еще не спите? Дайте я поцелую вас. Спасибо за сегодняшний вечер.
Я беру ее за руку, бормочу: ну, что вы, Мария Николаевна, при чем здесь
я?
Она кладет мне в рот чернослив и смеется.
На следующий день в восемь часов вечера мы выехали в Москву.
Мама была на вокзале, и Митенька, и внучка X., и еще человек тридцать
полузнакомых или вовсе незнакомых мне людей. Мария Николаевна стояла в окне
международного вагона, в белой лайковой шапочке, с белым песцом на плече. Я
старалась поймать, на кого из мужчин она чаще всего смотрит, но мама,
заплаканная, растерявшая все слова, то и дело становилась между мной и ею.