"Михаил Берг. Нестастная дуэль " - читать интересную книгу автора

жалея память покойного, не хотела поступить со своей соперницей нечестно,
тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась, однако выдала ее за
скотника и сослала с глаз долой. Так прошло еще пять лет. Несчастье вторично
обрушилось на Агафью. Муж ее, которого она вывела в лакеи, запил, стал
пропадать из дому и кончил тем, что украл шесть господских серебряных ложек
и запрятал их - до случая - в женин сундук. Это открылось. Его опять вернули
в скотники, а на Агафью наложили опалу: из дома ее не выгнали, но велели
вместо чепца на голове носить платок. К удивлению всех, Агафья с покорным
смирением приняла поразивший ее удар. Ей уже было под сорок, дети у ней все
померли, и муж жил недолго. Пришла ей пора опомниться - она опомнилась. Она
стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени, ни
одной обедни, раздарила все свои хорошие платья. Пятнадцать лет провела она
тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей
кто - она только поклонится в пояс и поблагодарит за учение. Барыня давно ей
простила, и опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила; но Агафья
сама не захотела снять свой платок и все ходила в темном платье, а после
смерти барыни стала еще тише и ниже. Русский человек боится и привязывается
легко, но уважение его заслужить трудно: дается оно не скоро и не всякому.
Агафью все в доме очень уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах,
словно их вместе со старым барином в землю похоронили. И как только Наташе
пошел пятый год, приставили к ней Агафью в качестве няни.

Наташу сперва испугало серьезное и строгое лицо новой няни, но она
скоро привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок;
черты ее напоминали резкий и правильный облик отца, только глаза у нее были
не отцовские, они светились тихим вниманием и добротой, что редко в детях.
Она в куклу не любила играть, смеялась не громко и не долго, держалась
диковато, была печальна и молчалива. Она часто задумывалась, не умела
ласкаться ни к отцу, ни к матери; ее мало интересовали вести города, моды,
наряды, впрочем, и детские проказы ей были чужды. Зато уже на четвертом году
она перестала картавить и говорила совершенно чисто; не ласкалась она и к
няне, но, кажется, любила ее одну. Странно их было видеть вместе. Бывало,
Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск
прозрачным, но все еще прекрасным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног
ее, на маленьком креслице, сидит Наташа и тоже трудится над какой-нибудь
работой или, важно подняв светлые глазки, слушает, что рассказывает ей няня;
а няня рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она
житие Пречистой Девы, житие отшельников, угодников Божиих, святых мучениц
или просто страшные рассказы, особенно зимою, в ночной темноте, они более
всего пленяли Наташино воображение. Как спасались, терпя голод и нужду,
святые в пустыни, как птицы небесные носили им корм и звери их слушались;
как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали. "Желтофиоли?" -
спросила однажды Наташа, которая очень любила цветы...

Так росла она, с каждым годом хорошея и почти все время проводя с
книжкой очередного романа; покойно, неторопливо достигла она
пятнадцатилетнего возраста, сама не зная, до чего она мила. В каждом ее
движении выказывалась невольная, несколько неловкая грация; голос ее звучал
серебром первой юности, малейшее ощущение удовольствия вызывало
привлекательную улыбку на ее губы, придавало глубокий блеск и какую-то