"Михаил Берг. Вечный жид " - читать интересную книгу автора

дерев плотной толпой теснятся вокруг, и кроны сливаются, как мужчина и
женщина в любовном объятии; меж могучих ветвей ближайшей ели, выступившей на
два шага вперед, кое-где поблескивает серебряная паутина, словно некая
шустрая старушенция быстро мельтешит спицами, кончая вязание; скрипит или, я
бы даже сказал, стонет, если это не покажется тебе слишком сильно сказанным:
но именно стонет трещина старой дуплистой березы с отломанной вершиной и
почерневшими от старости кистями ветвей, стонет, как старый человек от болей
в пояснице, как стонал твой дедушка, поднимаясь по лестнице своего дома в
Могилеве, шепчет что-то в ответ ветру всей своей поределой кроной; но вот
ветер потух - замерло, еще чуть-чуть позвенев, монисто листвы, трава
по-собачьи прилегла у ног - и сиди, читай себе дальше, строчку за строчкой,
страницу за страницей, - кто тебя свободней? А коли надоест, я не утверждаю,
что обязательно надоест, но можно просто устать, автор потребует некоторой
передышки, раздумия, то всегда есть отвлечение: как хорош бадминтон в лесу,
особенно если нет ветра, а есть хороший напарник, - без всякой сетки, мы не
пижоны, выбрать площадку поровнее, шагов так семь-восемь, и перебрасывать
перистый воланчик с круглым резиновым носом, ударяя туго натянутой ракеткой,
отчего в теле - в ответ - тоже задрожит какая-то приятная струнка; а нет
напарника - тоже не беда, можно играть и одному: встать против дуновения
воздуха, которое есть всегда, и посылать блаженную тяжесть воланчика вверх,
стараясь, чтобы он летел красиво и вертикально, разрезая воздушный пирог
углом падения и отражения, опять ловить упругой сетчатой поверхностью,
подставляя ее перпендикулярно, и снова смотреть, как оперенный, точно рифма,
воланчик уходит от тебя в небо; скажу заранее - когда играешь в бадминтон
один, удовольствие тем больше, чем реже воланчик упадет на землю мимо твоих
ротозейских рук! А помнишь, как один незадачливый воспитатель учил свою
малолетнюю питомицу, используемую им не по назначению, приемам лаун-тенниса
на кортах Среднего Запада; не знаю, как ты, но я до сих пор иногда выезжаю
на левую сторону дороги, не снижая скорости, мчусь на поток машин, которые,
испуганно сигналя, сворачивают в сторону, обалдело машут сквозь ветровое
стекло руками, крутят указательным пальцем около виска, но я жму на
акселератор, а когда колеса, как рыба в тесте, увязают в земле, сижу, зная,
что больше не шевельнусь ни ногой, ни рукой, ни пальчиком, пусть несут на
руках до машины, втискивают на заднее сиденье, а перед глазами стоит
заплаканное личико этой стыдливой сиротки, ведь она плакала каждую ночь,
если думала, что я сплю, или та гримаса, которую я подглядел у нее в ванной,
трудный, трудный путь к освобождению своему выбирает иногда тварь
человеческая, не ведает, что творит, как сказал бы Ивушка Плакучая. Вот бы с
кем тебе - а, вон Прозерпина, дежурная сестричка, с уткой к Столбняку
прошла, который, вероятно, и сегодня не встанет, а так и будет, как истукан,
сидеть в своей буддийской позе, пока Гиппократ из института Сербского обход
не закончит, грядки пропалывая и сорняки выкорчевывая; не помню, боюсь
напутать, запамятовал - рассказал ли я тебе, что этого монаха так и привезли
с Малой Садовой - ступни, скрепленные судорогой, ловко на бедра выворочены,
чтобы лотос получился, и лик немой и бесстрастный, в себя обращенный.
Постой, скажешь ты, а разве у нас есть буддийские монахи? У нас есть все,
отвечу я. И все они живут на Малой Садовой? Да, буддийские монахи живут на
Малой Садовой, просто Садовой, но не только - одного буддийского монаха мне
показали в переулке Ильича, дом восемь, квартира семнадцать: одиннадцатый
день сидел он посреди коммунальной кухни в позе безмолвия, погруженный в