"Михаил Берг. Возвращение в ад " - читать интересную книгу автора

зеленоватые контуры Зимнего дворца, напоминающие позу полуобнаженной
античной статуи-наяды. Не зная, что делать, не понимая, что от меня
требуется, с грузом неопределенной тяжести на душе и еле шевеля ногами,
поплелся я в сторону Александровского сада.
Мое сознание впало в дымную прострацию, машинально переступая и обходя
груды уже описанного мусора, я по инерции расставлял на тротуаре пунктир
шагов и ощущал герметически полное отсутствие желаний.
Пройдя мощенную булыжником часть площади и свернув налево, я внезапно
заметил на угловом здании знакомую застекленную вывеску журнала "Нева". И
тут меня посетила идея зайти и проведать моего старинного приятеля,
редактора отдела прозы, у которого лежало несколько моих рассказов и
которому я обещал зайти еще на прошлой недели. Этот редактор, рано
полысевший, худой, со впалыми щеками вопросительный знак, всегда с большим
и, конечно, импонирующим мне почтением отзывался о моих работах:
превосходно, волнительно, очень красиво, хотя за десять лет нашего
знакомства не сумел напечатать ни одной моей строчки.
Правда, ровно месяц назад в высокоумных верхах журнала начались
очередные акробатические пертурбации, главный редактор скоропостижно вышел
на пенсию, в неопределившейся суматохе борьбы за власть, по мнению моего
приятеля, складывался удобный момент для прорыва целомудренной девственной
плевы цензуры: "Второй раз такой случай представится через сто лет, надо
попробовать, кажется, ниппель сможет пропустить воздух", - сказал он
тогда... Уже собираясь схватиться за отделанную бронзой дверную ручку,
подчиняясь невнятному порыву, я оглянулся в сторону истаивающих в тумане,
точно леденец за щекой, деревьев Александровского садика и на одной из
скамеек заметил сидевшего вполоборота субъекта в таком же, как у меня,
черном свитере и черных брюках, с ловкостью опытного филера наблюдавшего за
мной через газету. Иллюзия длилась короткое мгновение, в следующую секунду
скамейка оказалась пустой, и я, рванув тяжело поддавшуюся дверь на себя,
вошел.
Беломраморная лестница, как всегда, была стыдливо укутана ковровой
дорожкой, изношенной на гребне ступеней. В удивительной непривычной тишине,
никого не встретив, поднялся я наверх, не слыша стрекота пишущих машинок и
голосов, прошел через вестибюль, где обычно сидела цикада-секретарша, и,
сделав несколько шагов по коридору, в изумлении остановился перед
заколоченной неструганными досками дверью кабинета моего приятеля. Торча и
роясь, словно мухи, шляпки гвоздей со всей определенностью намекали на
произошедшие перемены. Я обернулся и посмотрел на также заколоченную дверь
напротив, ведущую в чертоги высокой поэзии, где раньше обитала моя знакомая,
правда, совсем другого рода - милая длинноногая гетерка, с пенной гривой
густых каштановых волос, молоденькая девчушка с полной волнующей грудью. В
этой маленькой комнате неоднократно, пользуясь частыми отлучками ее шефа,
заведующего отделом поэзии, я распластывал ее на потертой коленкоровой
обивке старинного письменного стола, где мы предавались тому, что всегда
начинается пленительно, а заканчивается рутинно. На том самом столе, за
которым ее шеф толстым редакторским карандашом раздраженно чиркал листки с
рифмованной мутью вроде: "Мои товарищи - писатели и зодчие, но всей душою с
вами я, товарищи рабочие!", или в идиотическом припадке вдохновения своим
каллиграфическим почерком чиновника сам творил подобные вирши, на этом самом
не приспособленном для любви и жестком ложе я испытал немало восхитительных