"Владимир Бешлягэ. Игнат и Анна " - читать интересную книгу автора

часть жизни он проводил на дворе: то стучал молотком под навесом, то
перекраивал кроличью клетушку - больно уж расплодились ушастые, - то сухие
ветки обрезал про запас... Но как бы он ни крутился: в загоне ли за домом,
где у него хоронились коза и овечки, в ограде ли по хозяйству, случись ему
чуток присесть на завалинку, размять и понежить больную правую ногу - у него
там с войны осколок засел и крепенько-таки донимал иногда, - неподвижно
глядя в пространство, позадумавшись неспешно о том да о сем, о девках
своих - недоделке Параскице, многодетной Арджентине, востроглазой Еуфимии, -
о сыне Игнате и - оф! - безвременно погибшем рабе божий Ионе-витии, словно
какая-то неугомонная сила поднимала его с покойного места: "Чего расселся?
Вставай и давай!" Он вздрагивал, озирался - чего, мол, тебе еще? - но мог и
огрызнуться - думаешь, я тебя не знаю, старый ты хрыч? Иосубу Чунту не
проведешь! - лыбился из-под усов, кряхтя, поднимался с крылечка, с колоды, с
завалинки - на чем в этот раз угнездился - и брел себе потихохоньку, еще сам
не зная куда. По большей части ноги его прямиком выносили к забору; тут они
останавливались, и это называлось, что он не сидит без дела... Любил он
постоять у плетня, поглазеть на село. Чаще всего взгляд его упирался в
заболоченную низину, куда н впадал ручей, извивавшийся перед его домом, -
когда-то, давным-давно, когда его отец заложил эту теперешнюю развалюху,
ручей был чист и прозрачен, теперь же его замутило илом, он зарос частым,
как лес, лягушечьим луком-рогозом, - старик качал головой и, может быть,
говорил себе, поглаживая сивую бороду: ушла жизнь... И, еще постояв чуточку,
добавлял, теперь уже в полный голос: "Мать ее за ногу!" После чего чесал
прямо к воротам, шагал споро и широко, словно бы у него никогда не ныла
нога. Здесь, у ворот, останавливался и долго смотрел на дорогу, направо,
налево: не пошлет ли мир доброго человека? И если кто-то и впрямь шел в его
сторону, ждал терпеливо, стараясь загодя вычислить: кто это, чей? И пока
прохожий к нему приближался, Иосуб уже мысленно вел с ним беседу: откуда
идешь, мил человек? Что делал? Где был? Что прячешь в сумке? А больше всего
ему хотелось знать, что слышно в селе, какие на свете новости. "А то я с
этими бабами в болоте по ноздри угряз..." И, вспомнив о них, с опаской
оглядывался на окна: на посту ли, следят ли? Бабы его, то есть жена и
старшая дочка, и точно очей не сводили с бродяги, как они величали его в
мирные дни. А случись старухе засечь его за воротами, пулей на крыльцо
вылетала и, приставив ко лбу ладонь, начинала вопить: "Мэй, Рупь Двадцать,
куда же ты?!" Тут Иосуб притворялся, будто что-то выронил под забором, где
росли одни бурьяны, да еще и руками разводил: прикол-де поросячий
запропастился... "Да ты же его вчера за стреху сунул!" "И то правда", -
соглашался Иосуб... А если его на этом деле ловила дочь Параскица, то
всплескивала руками, бросая все, что бы она ни держала - ведро ли, горшок
ли, вязку хвороста, - и с криком бежала в дом: "Ратуйте, мама! Отец за
воротами! Сейчас и вовсе ушкандыбачит!"
В эту субботу Иосубу Чунту на его конюшне спалось неспокойно. Под утро
затарабанили в дверь. Старик с матерком отворил - это был Петр Николаевич,
инженерок. Он с места в карьер вздрючил старика за пожарную безопасность - в
конюшне-де накурено, хоть вешай топор, - и тем же злым голосом велел
заложить Мургу в пролетку, а жеребенка убрать, чтобы не путался под
копытами: путь предстоял немалый, в райцентр и обратно. Некурящий сроду
Иосуб молча вытерпел втык за куряку Цугуя, но, выведя на улицу сонную кобылу
и сунув инженерку вожжи, оскорбленно отвернулся по малой нужде, за что ему,