"Кракатит" - читать интересную книгу автора (Чапек Карел)

XXX

Карсон побежал к месту взрыва впереди всех.

Княжна — видимо, намеренно — отстала; Прокоп думал, что она хочет что-то сказать ему, но она только показала пальцем на его щеку: смотрите, вот тут. Прокоп быстро схватился за щеку, нащупал кровоточащий след ее укуса; поднял пригоршню земли, размазал по лицу — как если бы при взрыве в него попал комок.

От взрыва образовалась воронка диаметром метров в пять; силу взрыва трудно было определить, но Карсон считал, что она в пять раз превосходит взрывную силу оксиликвита. Чудное вещество, заявил он, только, пожалуй, слишком сильное для практического применения. Вообще Карсон поддерживал весь разговор, искусно скользя по довольно заметным паузам. И когда — он на обратном пути откланялся с несколько нарочитой поспешностью, — ему, мол, надо еще туда-то и туда-то, — тяжелое бремя пало на Прокопа. О чем с ней теперь говорить? Бог весть почему он думал, что и словом нельзя коснуться той дикой, темной минуты, когда произошел взрыв и "мощью огня раскололось небо"; в нем бродило горькое, неприятное предчувствие, что, заговори он об этом — и княжна с замораживающей надменностью оборвет его, как лакея, с которым… с которым…

Он гневно сжимал кулаки и мямлил о чем-то третьестепенном — кажется, о лошадях; слова застревали у него в глотке, а княжна заметно ускоряла шаг, торопясь добраться до замка. Прокоп сильно хромал — болела нога, но он не показывал вида.

В парке он хотел было проститься, но княжна свернула на боковую дорожку. Он нерешительно последовал за ней; тут она прижалась к нему плечом, запрокинула голову, подставила жадные губы…

Той, маленькая китайская собачонка княжны, почуяла хозяйку и, визжа от радости, понеслась к ней через кусты и клумбы. Вот она! Ага! Но что это? Собачка стала как вкопанная: Угрюмый Великан схватил Госпожу, они вцепились друг в друга, шатаются в немом, яростном единоборстве; ох, Госпожа побеждена, руки ее опустились, она, стеная, лежит в объятиях Великана; сейчас он ее задушит! И Той поднял тревогу: "На помощь! Помогите!" — кричал он на своем собачьем — или китайском? — языке.

Княжна вырвалась из объятий Прокопа.

— Ах, этот пес, этот пес, — нервно засмеялась она. — Пойдемте!

Прокоп был, словно пьяный, ему трудно было сделать даже несколько шагов. Княжна взяла его под руку (сумасшедшая! Что, если кто-нибудь…), потащила его, но и ей ноги отказываются служить, Она вцепилась в его руку, ей хочется рвать все в клочья, она втягивает в себя воздух сквозь зубы, хмурит брови, в глазах ее все темнеет; и, хрипло всхлипнув, она бросается на шею Прокопу, так что тот покачнулся, — ищет его губы. Прокоп впился в нее руками, зубами, готовый раздавить ее; долгое объятие, оба не дышат — и вот тело, натянутое, как тетива, слабеет, утрачивает силу, обвисает мягко и безвольно; закрыв глаза, покоится княжна на его груди, лепечет сладостные, бессмысленные словечки, позволяет ему покрывать бешеными поцелуями свое лицо, шею, и сама возвращает их, как пьяная, словно не помня себя: целует его волосы, ухо, плечи — одурманенная, податливая, теряющая сознание, бесконечно нежная, покорная, как овечка, и может быть — может быть, о боже, счастливая в эту минуту каким-то невыразимым, беззащитным счастьем; о боже, какая улыбка, какая трепещущая, прекрасная улыбка на тихо шевелящихся губах!

Открыла, распахнула глаза, резко вырвалась из его рук. Они стояли в двух шагах от главной аллеи.

Княжна провела ладонями по лицу, словно просыпаясь; отступила, пошатнулась, прислонилась лбом к стволу дуба. Едва Прокоп выпустил ее из лап, как сердце его заколотилось в отвратительных, унижающих сомнениях: Иисусе Христе, ведь я для нее слуга, с которым она… может быть… так только, распаляется… в минуту слабости, когда… когда ее одолевает одиночество или вообще… Теперь оттолкнет меня, как пса, чтобы потом… с другим…

Он подошел к ней, грубо положил руку ей на плечо. Княжна обернулась, кроткая, с робкой, почти боязливой, униженной улыбкой.

— Нет, нет, — шепнула, сжимая руки в мольбе, — пожалуйста, не надо больше…

У Прокопа сердце рванулось от внезапного избытка нежности.

— Когда? — глухо спросил он. — Когда я вас снова увижу?

— Завтра, завтра, — в страхе шептала она, отступая к замку. — Мне пора. Здесь нельзя…

— Завтра — когда? — настаивал Прокоп.

— Завтра, завтра, — нервно повторила она, лихорадочно ежась и молча, поспешно пошла домой. Перед замком подала Прокопу руку:

— До завтра.

Сплелись горячие пальцы; не отдавая себе отчета, он тянул ее к себе.

— Нельзя, сейчас нельзя, — шепнула она и обожгла его пламенным взглядом.

Экспериментальный взрыв вицита не причинил большого ущерба. Взрывной волной снесло только дымовые трубы на ближайших постройках да выбило несколько оконных стекол. Дали трещины и большие витражи в комнате князя Хагена; в этот миг парализованный старец с трудом поднялся и стал как солдат, ожидая последующей катастрофы.

В княжеском крыле замка общество сидело после ужина за черным кофе, когда вошел Прокоп, ища глазами одну княжну. Он не мог больше вынести мучительных сомнений. Княжна побледнела; но благосклонный дядюшка Рон тотчас принял Прокопа под свое крылышко, начал поздравлять его с замечательным достижением и так далее. Даже надменный Сувальский с интересом стал расспрашивать, правда ли, что господин инженер может превратить во взрывчатку любое вещество.

— Например, сахар, — приставал он и изумился, когда Прокоп проворчал, что сахаром стреляли уже давно, еще в Великую войну. Вскоре Прокоп стал центром всеобщего внимания, но отвечал на все вопросы запинаясь, односложно и никак не мог понять ободряющих взглядов княжны; он только с пугающим вниманием следил за ней налитыми кровью глазами. Княжна сидела как на угольях.

Потом разговор зашел о другом, и Прокопу показалось, что никто больше не обращает на него внимания; эти люди так хорошо понимали друг друга, беседовали легко, намеками, с большим интересом говорили о вещах, в которых он совсем не разбирался или не находил в них ничего занимательного. Княжна тоже оживилась; вот видишь, у нее в тысячу раз больше общего с этими франтами, чем с тобой. Он хмурился, не знал, куда девать руки в нем закипала слепая ярость; тут он поставил чашку на стол так порывисто, что она разбилась.

Княжна бросила на него грозный взгляд; но обворожительный oncle Шарль спас положение, рассказав об одном капитане парохода, который раздавил рукой пивную бутылку. Какой-то толстый кузен заявил, что и он смог бы это сделать. Велели принести бутылки из-под пива, и все, один за другим, под веселый шум, пробовали раздавить их. Бутылки были тяжелые, черного стекла: ни одна даже не треснула.

— Теперь вы, — приказала княжна, быстро взглянув на Прокопа.

— Не сумею, — проворчал тот, но княжна двинула бровями так… так повелительно… Прокоп встал, обхватил бутылку вокруг горлышка; он стоял неподвижно, не извивался от усилий, как остальные, только лицевые мускулы напряглись до отказа; он был похож на доисторического человека, который готовится убить кого-нибудь короткой дубинкой: насупленное лицо, словно перетянутое сильными связками мышц, губы, искривленные напряжением, опущенное плечо — вот сейчас замахнется бутылкой, горилла, готовая к бою! Налившиеся кровью глаза он вперил в княжну. Наступила тишина. Княжна поднялась, не отрывая взгляда от его глаз, не разжимая губ, на оливковых щеках проступили сухожилия; она сдвинула брови и быстро, порывисто дышала, как от страшного физического усилия. Так стояли они друг против друга с искаженными лицами, сцепившись взглядами, — два яростных бойца; конвульсивная дрожь пробегала по их телам от пят к горлу. Все затаили дыхание; слышался лишь сиплый храп двух людей. И вдруг что-то хрустнуло, треснуло стекло, донышко бутылки со звоном упало на пол, разлетелось осколками.

Первым опомнился "mon oncle" Шарль, растерянно заметался и бросился к княжне.

— Мина, Мина, — торопливо зашептал он, бережно опуская ее, задыхающуюся, почти бесчувственную, в кресло; встал перед ней на колено, стал разжимать сведенные судорогой пальцы; ладони ее были в крови — с такой силой впилась она в них ногтями.

— Возьмите у него бутылку, — быстро распорядился le bon oncle, отгибая княжне палец за пальцем.

Князь Сувальский пришел в себя.

— Браво! — заорал он и шумно зааплодировал; фон Граун схватил правую руку Прокопа, который все еще дробил хрустящие осколки, и, чуть не выламывая пальцы, стал разжимать его кулак.

— Воды! — крикнул он; толстый кузен, в замешательстве поискав, схватил какую-то салфетку, облил ее водой и накинул Прокопу на голову.

— А-аах! — с облегчением вырвалось из горла Прокопа; судорога отпустила, но в мозгу еще бушевал прилив крови, грозящий ударом; ноги его так дрожали от слабости, что он рухнул на стул.

Oncle Шарль массировал на колене искривленные, потные, трясущиеся пальцы Вилле.

— Опасные забавы, — пробормотал он.

Княжна, в крайнем изнеможении, едва переводила дух; но на губах ее дрожала ликующая, сумасбродно-победная улыбка.

— Вы ему помогали! — воскликнул толстый кузен. — Вот в чем секрет!

Княжна с трудом поднялась.

— Господа извинят меня, — вяло произнесла она, взглянув на Прокопа широко раскрытыми сияющими глазами, — он даже испугался, что все заметят, — и ушла, поддерживаемая дядюшкой Роном.

Что ж, оставалось как-то отметить подвиг Прокопа; в конце концов эти господа были добродушные холостяки, обожающие хвастать своими геройскими выходками. Прокоп высоко поднялся в их мнении: ведь он раздавил бутылку, а потом сумел выпить невероятное количество вина и водки, не свалившись под стол. В три часа утра князь Сувальский торжественно лобызал его, а толстый кузен чуть не со слезами предлагал перейти на «ты». Потом они прыгали через стулья и подняли дикий шум. Прокоп усмехался, он словно парил в облаках; но когда его хотели отвести к единственной балттинской проститутке, он вырвался, обозвал всех пьяными скотами и заявил, что идет спать.

Однако вместо этого столь разумного занятия он двинулся в черный парк и долго, очень долго разглядывал темный фасад замка, отыскивая чье-то окно.

Хольц дремал в пятнадцати шагах, прислонившись к дереву.