"Сто рассказов о Крыме" - читать интересную книгу автора (Криштоф Елена Георгиевна)

Несколько случаев из жизни Федора Ушакова

Писать об Ушакове мне, признаюсь, долго не хотелось. Рядом привычно блистал остроумием и удачливостью Суворов и затмевал адмирала, сочинявшего пространные реляции, а также жалобы Потемкину на то, что его затирают, чернят бездарности граф Мордвинов, контр-адмирал, и граф Войнович, контр-адмирал.

Что оба графа и действительно были бездарности, а также тормоза российскому флоту, — из истории очевидно, но лицо самого Федора Федоровича взглядывало на меня с портретов до того постно и достойно, что рука не поднималась писать о чужом человеке. И вдруг случился случай: я увидела еще одно изображение Ушакова, причем столь же документальное, как если бы могла существовать фотография великого флотоводца. Дело в том, что это была опять-таки реконструкция М.М.Герасимова, представившего нам истинные, не приглаженные модой черты.

И тут, глядя на сильное, огрубелое в опасностях войны лицо, я почувствовала связь между этим человеком и давним моим понятием слов — флотоводец, полководец. Тут легко мне стало писать о том, без которого, как считают историки, не было еще настоящей славы русского Черноморского флота, а ведь флот без славы как бы и не существует вовсе. Есть корабли, более или менее удачно построенные, но флота еще нет.

Ушаков сам создавал Черноморский флот на верфях Херсона, Севастополя, и сам завоевывал ему славу в битвах при Фидониси, Керчи, Тендре, Калиакрии. Все подробно рассказать об этой длинной жизни флота и флотоводца невозможно в рассказе на несколько страничек. Но — две истории.

…Федор Федорович Ушаков не перебивал греческого шкипера, когда тот наивно хвастался товарами: оливковым маслом, изюмом, лимонами. Расспрашивал. Грек сказал, что султан турецкий, разгневанный и удрученный прошлогодними поражениями в Керченском проливе и у Тендры, призвал из Алжира несравненного по удачливости корсара Сеид-Али с тем, чтоб корсар тот, наконец, разбил русских…

На этих словах грек для приличия слегка споткнулся, но потом продолжал:

— А еще Сеид-Али грозился, ваше превосходительство, Ушак-Пашу в плен взять и в клетке в Константинополь доставить.

Федор Федорович Ушаков был мнителен и обидчив. Порой ему чудился шепот за спиной или перемигивание, которых не было. А порой он и в самом деле ловил завистливые или злорадные взгляды. Сейчас адмирал как будто заметил тонкую улыбку переводчика, которую тот, впрочем, поспешно слизнул с сухих губ.

Ушаков задал греку еще несколько вопросов, но расспросить насчет угроз Сеид-Али так и не решился, хотя самого кольнуло, и пребольно.

С глазу на глаз говорить об этом он бы стал, но то, что тут переминался офицер-переводчик на красных своих каблуках, мешало. Адмирал уже видел: побежит, растрепывая в спешке букли, известие-то какое! То-то радость друзьям графа Мордвинова, то-то веселье сторонникам графа Войновича! Слушайте, господа, что алжирский корсар грозится сотворить с нашим выскочкой, с нашим лапотным дворянином!

Тут надо заметить, однако, что лапотным дворянином Ушаков, как бы опережая насмешки, часто называл себя сам. Может быть, и мнительность его родилась из того, что был он бедного рода, а вокруг, куда ни глянь, — одни титулованные. Разве ж с такими потягаешься в достатке, в манерах? О нем вон и в Петербурге говорят, что пушки русских кораблей бывают красноречивее под его командой, нежели он сам…

…29 июня 1791 года, оставляя Севастополь, выходя на встречу с турецкой эскадрой, чтоб любой ценой навязать ей бой, Ушаков выходил как бы еще и на поединок, где драться предстояло на кулачках, как дрались в его родной деревне парни с разных "концов".

Нетерпения такого рода трудно было ждать от этого обстоятельного, сорокашестилетнего человека с тяжелым лицом и любовью к длинным объяснительным запискам, но, как бы там ни было, оно как раз и охватило его.

Командующий держал флаг на корабле "Рождество Христово". Корабль отличался лучшим в эскадре ходом и имел 84 пушки. Вторым по достоинствам своим шел бывший турецкий «Мелики-Бахри», взятый в плен у Тендры и переименованный в "Иоанна Предтечу"… А вообще-то перевес сил был явно на стороне турок, но рапорт Ушакова Потемкину пестрит такими выражениями: "Я спешил атаковать"; "я нагонял его"; "я гнался за ним".

Как это было похоже на Ушакова и как противоречило науке морского боя, которую навязывали русскому флоту иностранные авторитеты вот уже сто лет подряд, учившие уклоняться, но не настигать. Ушаков остался и в этом бою верен своей тактике: с ходу ударил по врагу, оттеснил флагманский корабль, предоставив своим кораблям наносить удары противнику согласно конкретным обстоятельствам, а не уставным предписаниям… Но сколько к тактике примешалось еще и личного жара, когда Ушаков встретился в бою с Сеид-Али! Он ему попомнил железную клетку и отрезанные уши, когда ядро за ядром посылал в развороченную корму турецкого корабля и кричал:

— Сеид-Али, бездельник! Будешь еще хвастаться или зарок дашь? — Весь покрытый копотью, он был страшен в азарте боя. Пот градом струился по загорелому лбу, застилал глаза. — Вот тебе за клетку! За то, что не меня — флот русский оскорбить осмелился, адмирала его не почитая равным! — Ушаков сорвал с себя парик, вытер им лицо, рука так и застыла, вцепившись в фальшивые букли, жестоко потряхивая ими в моменты особенно успешного маневра или при хорошем попадании.

Впрочем, и турецкий командующий почувствовал, что бой как бы перерастает обыденное. Под вой своих подчиненных, сбиваемых с палубы меткой картечью, Сеид-Али велел одному из матросов взобраться на верхнюю рею фок-мачты и гвоздями приколотить флаг, чтоб команда не могла его спустить.

А может быть, тут был некий вызов Ушакову, наблюдавшему маневр с флагом в непосредственной близости?

Во всяком случае, неслышимый стук молотка Ушакова подстегнул, и "Рождество Христово", огромный корабль под многотонными парусами, легко, как гребная лодка, повернулся, обходя турецкий флагман «Капитанию», разряжая свои пушки в ее пышную золоченую корму. Откалываясь, сыпалась в воду резная обшивка, металась команда, выскочил на палубу человек в богатой пестрой одежде — может быть, сам Сеид-Али, гроза Средиземного моря? Грозил равно и русским и своим кораблям, рассыпавшимся в беспорядке, навострившимся удирать.

Угрозы возымели действие: четыре судна прикрыли собой «Капитанию», и теперь с ними со всеми вел бой Ушаков, собираясь потопить и второй корабль под этим несчастливым для турок наименованием, как потопил первый в прошлогодней битве при Тендре… Однако внезапный штиль помешал Ушакову.

Ночью после разгрома под Калиакрией «Капитания» шла к столице, буквально затопая на ходу; пушечные выстрелы ее, требовавшие помощи, взбудоражили спящий Константинополь.

Султан поспешил заключить мир с Россией.

…Матрос, лежавший на койке в углу, был совсем плох.

— Необходим при лечении сей лихорадочной маяты бульон хорошего навара, — доктор, подумав, добавил сокрушенно: — И прочее соответственно…

И вдруг адмирал узнал матроса. Это был Василий Голота, гребец со шлюпки, что в памятный день 8 июля 1790 года в Керченском проливе подобрала в море флаг турецкого подбитого корабля. Теперь матрос отплывал в иной мир, где ему не придется страдать ни от турецких пуль, ни от скудости казны…

— Семнадцать! — зло сказал адмирал, ударяя сам себя кулаком по ладони. — Семнадцать служителей потеряли мы в славном деле при Калиакрии. Двадцать девять в баталии у берегов Керчи, а нынче в Севастополе, у себя дома, без славы, и без боя каждый месяц отдаем смерти более двухсот!

Доктор, втянув голову в плечи, закивал согласно. Потом адмирал отправился домой и вот пишет расписку, в которой одной видит выход. Предстоит занять денег под залог дома, того самого, где он сидит, обдумывая пути и возможности дальнейшего развития флота и порта…

Дальнейшее развитие и даже просто поддержание состояния благополучного требует денег и денег. Казна денег не дает ни на медь для обшивки кораблей, ни на мясо для матросского рациону. Война с Турцией кончилась, мир заключен почетный и выгодный, флот подождет. Ждать не могут столичные маскарады, золоченые кареты цугом — флот ждет.

Федор Федорович отложил перо, загибая пальцы крупной руки, стал считать, в который раз закладывает дом свой. Не в том заключалось постыдное, что закладами этими он давал понять: за столько-то лет службы не скопил надобных ему пятнадцати тысяч. В краску вгоняло, что казна не имела для Севастополя тех денег.

Кроме долговой расписки, в тот день 18 октября 1792 года написал адмирал еще приказ "О сохранении здоровья матросов и об улучшении их питания", о том, что крыши казарм можно крыть местной черепицей, а окна, за неимением стекла, затягивать парусиной, но не допускать, чтоб за скудным содержанием ослабленные служители мерзли. Также не допускать, чтоб мерзли они на работах рано утром и в туман. В приказе предписывалось также заготовлять хрен, солить капусту, следить за тем, чтоб порция матросская содержала 1/2 фунту говядины, по тому же числу капусты. На соблюдение такового рациону по флоту полагал Ушаков своих "десять тысяч отпустить в контору Севастопольского порта для покупки свежих мяс, а три с половиною тысячи госпитальному подрядчику Курапцову для содержания госпиталей".

Окончив писать, Ушаков поморщился, вспомнив: среди прочих насмешек графа Войновича и графа Мордвинова была та, что еще с Херсона дразнили они его клистирных дел мастером. Наверное, то, что в совсем молодых летах победил он там чуму, вызывало зависть. Но что, кажется, завидовать? Не проще ли проявить собственное рвение по службе? Однако ни один из графов землянок госпитальных под Херсоном рыть не бросился. Здесь, в Севастополе, за мастера не работал, носилок с камнями не таскал, болот у пристаней не гатил. Зато зубоскальству нет конца: "последние портки лапотник наш в заклад несет, чтоб прикрыть дыры, коими флот сквозит при его управлении". И лица — спесивые, равнодушные, страшно сказать, к самой России…