"Джеймс Блэйлок. Подземный левиафан (fb2)" - читать интересную книгу автора (Блэйлок Джеймс)Глава 20Лежа в темноте взаброшенном доме Кунца, задумчиво жуя чипсы «Фритос» и потягивая безвкусное пиво, Уильям дожидался сна. Всего четыре часа назад он с восторгом представлял, как выбирается из канализационного люка с жесткой улыбкой на лице — настоящий герой-победитель, парнишка Пич за спиной, под мышкой свернутый раскрашенный парус джонки, трофей решающей схватки, выигранной под улицами Глиндейла. Земле более ничего не грозит — опасность устранена Уильямом Гастингсом, человеком, познавшим всю тяжесть преследования подлинным злом и борьбы с ним. Но вкус победы оказался пресным. Его парус, по верхнему краю обожженный огнями Святого Эльма, теперь лежал бесформенной кучей в гостиной. Ощущение безвкусности выходки с парусом не давало Уильяму покоя. Все его тщеславие, вся бравада, все благие намерения в одну секунду обратились в ничто. Он не сумел спастись от полного и окончательного крушения. Будь он проклят — не попытался даже спасти родного сына, у которого хватило духу и отваги бросить книгу Фростикосу в нос. Ему удалось уговорить Гила перейти на их сторону — это правда. Но и только. Остальное довершил сам Гил. Гил был рад найти в Уильяме родственную душу, понимающую и разделяющую его собственные воззрения на физический мир. В сущности, именно рассказ Уильяма в «Аналоге» и решил дело, спас мир, не дал Земле лопнуть, как воздушный шар. Теперь ему следует написать в журнал письмо и поздравить редакторов с такой дальновидностью. Уильям горестно покачал головой. В конце пути Гил взял руководство на себя и через каменный тоннель со ступенями вывел их на волю. Всю дорогу Уильям с ужасом ожидал появления из темноты мучнистой физиономии доктора. Он попытался вообразить, какой виделась схватка Фростикосу, как он вообще воспринял то, что с ним случилось. Каково быть съеденным заживо крабами? Уильям пожал плечами. В любом случае Фростикосу не поздоровилось. Возможно, он действительно утонул. Хотя Уильям знал, что это не так. Слишком уж удобно. В жизни так просто не бывает. По его спине то и дело пробегали мурашки волнения: где-то в глубине души ворочалась черная пелена тревоги и вины, сомнений и страха — ощущений столь же инстинктивных и безошибочных, как те, что испытывают китайские свиньи, в страхе и беспокойстве мечущиеся по своим загончикам в поисках выхода, который, однажды найдясь, обычно не ведет ни к чему, кроме дикой лихорадочной гонки к крутому обрыву саморазрушения. Всего на миг смежив веки, он снова увидел это лицо — массу копошащихся белесых призрачных червей, немедленно обретающую ясность и ужасающую четкость. И мгновенно распахнул глаза. Ночь была на исходе, а он почти не спал. Ему следовало сразу же после полуночи — лучше быть схваченным полицией в кругу друзей, чем ночь напролет бороться с призраками в пустом доме. Уильям задремал и сразу же увидел, как протирает ладонью кружок на грязном стекле иллюминатора. За стеклом в ночи его давно уже поджидало нечто белое и мертвенное; оно молча улыбалось ему. Он вздрогнул и проснулся, вскочил, ругая себя за то, каким идиотом, каким бестолковым дурнем он был, когда точно так же пугал бедного Лазарела из окна подвала Фростикоса. Тогда он понятия не имел, как это может быть страшно. Но все идет по кругу, как поется в песне. Японские краснодеревщики обязательно оставляют в своих шкафчиках или комодах на видном месте трещинку, чтобы обуздывать тщеславие. Стыки же и полировка жизни Уильяма бугрятся от непреднамеренных ошибок, от разнузданного головотяпства, от того, что он и пальцем не пошевелил, чтобы смирить свою гордыню. Самомнение лезло наружу в смешочках, в кивках, подначках и выкриках, делая из него пустое место, болвана. И даже хуже — но подобрать подходящее название Уильям сейчас не мог. Джим не попрекнул его ни словом, и от этого становилось еще гаже. Чем лучше люди, тем труднее подбирать к ним мерку. Но он не хочет, чтобы его складывали, как бумажную куклу. Не поэтому у него душа болит. Всю ночь он просидел в пустом доме, спал он или нет — неважно. У него есть его книга, его трубка, полбутылки бренди… как там сказал Лоуренс Стерн? — «чтобы бояться смерти, нужно знать, что это такое». Подобный взгляд на вещи всегда восхищал Уильяма. Жаль, что эти строки уже принадлежат Стерну. Бренди и трубку побоку — кроме смерти, есть множество других вещей, способных вселить страх. Но сегодняшней ночью бренди поможет ему укрепить первую линию обороны. Недавнее происшествие — не последний шанс доказать, на что он способен, с надеждой и страхом сказал он себе. Можно начать прямо сейчас, здесь, в этом темном доме. Уильям закрыл глаза и принялся следить за тем, как переплетаются и копошатся белые червяки на экране изнанки его век. Выступавшие через два дня по телевидению репортеры были настроены весьма скептически. Сама идея казалась им смешной до нелепости, полностью списанной из научно-фантастического романа — причем из романа без особых претензий, дешевенького триллера из газетного киоска, бульварного чтива, с лучеметами и динозаврами на Луне. На этот день был намечен старт Подземного левиафана, механического крота, полностью готового и выставленного на всеобщее обозрение на заднем дворе ранчо Пиньона. Машина была собрана на специальных козлах, ей был придан надлежащий угол наклона, и нос левиафана теперь смотрел вниз, жаждая вгрызться в землю. Аппарат самодвижущийся, объяснял Пиньон наседающим репортерам. Самыми трудными будут последние футы пути. Как только нос левиафана проникнет в полое ядро Земли, машина встанет. Пилотам остается только надеяться, что инерция вынесет крота вперед настолько, что удастся открыть люк. Пиньон заметно нервничал и без конца приглаживал волосы. Эдвард вдруг с удивлением обнаружил, что их недруг вовсе не похож на злодея, совсем наоборот. Пиньон был одержимым. Он был фанатиком своей идеи, причем недальновидным и склонным к крайностям. Эдвард почти испытывал к нему чувство жалости. Отчего-то он был совершенно уверен, что репутации Пиньона недолго оставаться безупречной. Как поведет себя крот, если за его штурвал сядет не Гил Пич, а кто-нибудь другой, было невозможно предугадать. Возможно, машина вообще откажется двигаться с места и так и останется торчать на козлах. Спрятанный внутри левиафана двигатель на поверку мог оказаться сущей чепухой — переплетением натасканного из лавочек старьевщиков барахла и мусора, вроде того, с чем так увлеченно сейчас возились в сарае-лабиринте Гил и Уильям. Самым же нелепым и поразительным был шум, поднятый вокруг крота. Отчасти за шумиху нес ответственность Спековски — большинство статей в газетах принадлежало его перу. Он и сейчас был здесь — сновал вокруг машины вместе с другими репортерами, пристающими к несчастному Пиньону с невозможными вопросами об антигравитации и антиматерии, о чем тот, конечно, не ведал ни сном ни духом. Пиньон растерянно отмахивался от прессы, отвечая односложно и ссылаясь на преждевременность таких вопросов. Дождитесь старта, говорил он. На карту была поставлена не только его репутация, но и жизнь, и он был готов к этому. Машина на козлах представляла собой не просто новый тип паровой лопаты. Люди, принявшие участие в ее создании, готовились предпринять путешествие на восемь сотен миль под землю. А возможно, и больше. Они шли по стопам адмирала Берда, более того — Христофора Колумба, который отправился в плавание на свой страх и риск, махнув рукой на то, что Земля похожа на тарелку. Эдвард повернулся и направился в сарай-лабиринт, где Уильям и Гил возились с приводом Дина. Они прикрепили двигатель к аксолотлю, который все еще щеголял в насквозь мокрых штанишках. Когда Эдвард, пригнув голову, вошел в сарай, Уильям как раз выпускал амфибию в аквариум. На верхушке маленького моторчика завертелись непонятные колесики, к поверхности воды побежала веселая струйка пузырьков. Аксолотль стрелой понесся параллельно дну аквариума вперед и, не сообразив вовремя свернуть, с разгона неуклюже врезался в дальнюю стену. Выловив несчастного испытателя из воды, Уильям отцепил с его шеи маленькое приспособление. Заметив Эдварда, он многозначительно поднял бровь и указал глазами на устройство. Гил сидел за верстаком и, не поднимая головы, выгибал что-то из куска жести. — Уже почти все готово, — торопливо сообщил Уильям. — Гил решил, что оксигенератор может взорвать нас ко всем чертям, и вместо него предложил использовать гелиево-хлорофилловый очиститель. Аппарат получился немного громоздким, но свое дело он сделает, хотя в кабине будет тесновато. Гил как раз заканчивает сборку. Эдвард внимательно присмотрелся к стоящему на верстаке устройству. Гил закончил гнуть из жести короб и теперь сыпал в него через просторную воронку непонятный зеленый порошок. От баллона с гелием к коробу змеилась черная резиновая трубка. Бог знает зачем. Эдвард почувствовал себя ребенком. Физика и химия никогда не были его епархией. Все, что ему пришло сейчас в голову, это что воронка вполне могла сгодиться в качестве шляпы Железному Дровосеку. Эдвард всегда испытывал странную нежность к обитателям страны Оз. — Они сейчас начинают, — сообщил он. Уильям вернул аксолотля в аквариум и вытер руки. Известие о том, что левиафан, его детище, с минуты на минуту отправится в путь, не произвело на Гила никакого впечатления. С некоторых пор землеройная машина была предоставлена самой себе. Вслед за шурином Эдвард вернулся в дом. — Мне почему-то кажется, что Ашблесс в этом участвовать не будет, — заметил он, поднимаясь по ступенькам заднего крыльца. — Еще бы! — воскликнул Уильям. — Теперь он бросил и их — это ясно. Он не дурак. Я хорошо помню выражение его лица в тот день, когда Вильма Пич сообщила нам, что Гил пропал, — Ашблесс был доволен тем, что заполучил парня. Ашблесс! От него можно ожидать чего угодно. Он плевал на науку, но в нем есть чутье, и он полагается только на него. Кстати, Гил рассказал мне, что «Аналог» ему принес именно Ашблесс. Помяни мое слово — если сегодня у Пиньона ничего не выйдет, о поэте мы еще услышим. И весьма скоро. Уильям прибавил громкость телевизора. Глупо махая рукой телекамерам, ведущим прямую трансляцию, Джон Пиньон забирался в люк «крота». Через секунду, не обращая на репортеров и камеры никакого внимания, из ангара выскочил доктор Иларио Фростикос, широкими шагами пересек лужайку, забрался на левиафана, спустился в люк и закрыл крышку. «Крот» ожил, загудел и затрясся на козлах — репортеры и телевизионщики поспешно попятились. Вращающиеся зубья на носу машины пришли в движение, жадно перемалывая воздух, левиафан качнулся вперед и прикоснулся жвалами к земле — вверх моментально поднялось облако пыли, полетели комья грязи. — Боже мой, они начали! — воскликнул Эдвард. Уильям подался к телевизионному экрану, не в силах поверить своим глазам. Зубцы левиафана пропали в мягком грунте, потом корпус машины скользнул вниз и углубился на фут, на шесть футов, наконец вся машина исчезла под землей, вытолкнув наружу огромную кучу чернозема, в точности напоминающую кротовую. Репортеры, изумленные не меньше Уильяма, гомоня и размахивая камерами, бросились к дыре в земле. На экране появилась на глазах уходящая в глубину корма левиафана — вот-вот она должна была скрыться из виду. Неожиданно из дыры донесся мощный скрежет, потом грохот: что-то ломалось, билось, обваливалось. Это случилось так внезапно, что на один ужасный миг Уильям решил, будто весь мир рушится в тартарары. Затем так же внезапно наступила тишина. Перед камерой замелькали спины репортеров и фотографов. Уильям и Эдвард придвинулись к экрану вплотную; теперь стекло и их лица разделяло, может быть, всего несколько дюймов. У них за спиной, силясь хоть что-нибудь разглядеть, маялся Джим. Парадная дверь без стука распахнулась, и в комнату ворвался профессор Лазарел, с порога закричав о том, что следил за событиями по радио — но на него замахали руками, и он замолчал. Подземный левиафан вышел из-под контроля, сбился с курса и столкнулся с бетонной стеной канализационного тоннеля. Его нерушимые жвалы, теперь смятые и погнутые, превратились в массу перекрученного механического лома, который чудом продолжал вращаться, издавая скрежет, рычание и хруст под стать старому автомобилю-инвалиду, размешивая воздух кривошипами и визжа шестернями. Через несколько мгновений телевизионная группа, подсвечивая себе путь прожекторами, уже вела передачу из канализационного тоннеля. Было совершенно ясно, что путешествие к центру Земли закончилось полным провалом. Левиафан пробил в бетонной трубе огромную дыру и застрял в ней, свесившись внутрь на треть. Машина вздрогнула и остановилась, на ее вершине распахнулся люк, и из него, закрывая руками лицо, выбрался Джон Пиньон. Казалось, он рыдает. За Пиньоном на свет прожекторов появился Фростикос и сразу же смешался с толпой. К Пиньону обратились двое полисменов в мотоциклетных шлемах, но он замахал на них руками и разразился бранью. В углу экрана, в тени стоял и наблюдал за происходящим Уильям Ашблесс. Неожиданно в тоннель вместе с каскадом земли хлынул солнечный свет, дыра над головами расширилась. Камера вскинулась, стало видно, как сквозь дыру в тоннель заглядывают пожарные, просовывают наконечник огромного шланга, готовые тушить пожар. Но никаких признаков огня не было. Пиньон замахал на пожарных руками, видимо испуганный тем, что они могут промочить и испортить его машину. Выскочивший рядом с Пиньоном как из-под земли репортер мгновенно подсунул ему под нос микрофон, пытаясь уловить хоть слово. Это был Спековски. — Что? — Пиньон в ярости обернулся. — Уберите от меня эту штуковину! Убирайтесь, пока целы, — я вас предупреждаю по-хорошему! Широко махнув рукой, он попытался ударить репортера, но тот проворно уклонился и снова выбросил вперед руку с микрофоном. — Что произошло с машиной, мистер Пиньон? — выкрикнул он. Задав свой вопрос, Спековски обернулся к камере и печально покачал головой, словно желая показать, что разделяет горе Пиньона по поводу сокрушительного провала экспедиции. — Ах ты… ублюдок! — пораженно заорал Пиньон и бросился на Спековски. Полисмены скрутили его и повели, рыдающего и причитающего, по канализационному тоннелю. Не пройдя и десяти шагов, Пиньон вырвался из рук полицейских, вернулся к своей искалеченной машине и принялся осматривать ее, воздевая руки и беззвучно открывая рот, словно спрашивая, почему она предала его в такой ответственный момент. Внезапно Пиньон повернулся и завертел головой, будто опомнившись и в первый раз заметив отсутствие своего второго пилота, Иларио Фростикоса. Он спросил что-то у полицейских, но те пожали плечами и указали ему вдоль тоннеля на цилиндр света, льющегося из раскрытого люка. В борту левиафана зияла просторная дыра, сквозь которую безжалостные и любопытные глаза камер обозревали части разрушенных внутренних устройств машины, вероятно двигатель. Спековски заговорил в микрофон, время от времени кивая в сторону крота, напомнив зрителям об открытиях, которые, по словам Пиньона, были заключены в эту машину — об антиматерии, вечном двигателе. — Ого, а это что? — вдруг спросил он, с удовольствием играя свою роль и потешаясь над Пиньоном и его машиной. — Кто бы мог подумать, что подобный двигатель способен приводить в движение машину для исследования земных недр? — спросил он, но тут же замолчал и улыбнулся, словно вспомнив о том, что до сих пор эта машина не исследовала — Как вам это? — спросил Спековски, после того как камера опять переключилась на общий план. На краю экрана снова мелькнул сгорбленный Ашблесс — длинные седые волосы свешивались на пальто за воротник, но поэт тут же был сметен рекламным роликом средства для чистки сантехники, в котором мультипликационный мужчина усиленно греб в лодке по волнующемуся в ванной морю. — Бедняга Пиньон! — сказал Уильям, думая о том, что Пиньона предали и что к этому предательству изрядно приложил руку и он, Уильям, — по сути дела это предательство было целиком и полностью устроено им. Еще два дня назад Пиньон был для них недосягаем — без пяти минут величайший первооткрыватель со времен Брендана Морехода. И кто он теперь? Рыдающее ничтожество, общее посмешище. Репортеры, все утро хлеставшие пиво в городе, теперь плясали на его костях, хохотали во все горло, не видя в землеройной машине ничего, кроме повода для все новых шуток. Уильям живо представил себе заголовки передовиц: «Механический крот провалился в канализацию!» Пиньон бросился в пропасть на крыльях, которые услужливо подрезал Уильям. Бедняга. Уильям улыбнулся своим мыслям. Жалко Пиньона, хоть он и слизняк. Но Фростикос — это дело другое. Почему ему позволили уйти незамеченным? Почему репортеры не набрасывались на него с просьбами объяснить принцип действия удивительной машины? И Ашблесс сразу же отступил в тень. Какой козырь, подумал Уильям, припас старый пройдоха в своем рукаве на этот раз? Они очень скоро о нем снова услышат, Уильям в этом не сомневался. Ашблесс не из тех, кто легко отступается. Они по сравнению с ним легковесы, вот кто. Решив помериться силами с Уильямом Гастингсом, они попытались оттяпать себе кусок не по зубам. Он снова сделал ловкий ход и подставил им ножку. Теперь их дело труба. Даже если Пиньону удастся вытащить левиафана из ямы, без Гила эта машина всего-навсего груда металлолома. Подумав о Гиле, Уильям вспомнил о работе. Черт возьми, он же теряет время! Гил правильно решил не смотреть передачу и остаться в сарае. Сплошной цирк, ничего толкового. Пиньон был типичным клоуном, кривлякой и пустобрехом. Гил работал быстро и молчаливо, как хирург, — ни заминки, ни лишнего движения. Куча механического барахла на верстаке заметно уменьшилась, в то время как большая действующая машина Иеронимуса с модифицированным приводом Дина быстро обретала форму. Спуск батисферы на воду стал делом нескольких ближайших дней. — У них ничего не вышло, — с порога сообщил Уильям. Гил кивнул, копаясь отверткой в недрах одного из корпусов. — Не могу взять в толк, почему крот потерял управление. Хотя точно так же не могу понять, каким образом он вообще сдвинулся с места. Парадокс. — Я думаю, что левиафан все еще в рабочем состоянии, — ровным голосом отозвался Гил. — Просто мистер Пиньон не знал, как правильно им управлять. — Иначе говоря, править кротом должен был специальный пилот? — Да, что-то вроде того. Нужно чувствовать механизм. Если вы понимаете это, все остальное просто. Здесь все дело в излучении, в особых лучах. Читали книжки про марсиан? — Конечно, — отозвался Уильям. — Но что-то я не припоминаю там никаких лучей. — А там ничего о лучах и не было. Мы и половины того, что об этом знают в Барсуме, представить себе не можем, хотя один раз мне попалась в руки интересная статья о русских. Их ученые здорово обскакали наших. Все эти разговоры о ядерной войне по сути ерунда — так было сказано в этой статье. Русские придумали лучи, делающие человека безумным на любом расстоянии. Теперь они могут направить эти лучи прямо сквозь Землю на Лос-Анджелес, и готово! — мы все сидим на тротуаре и пускаем слюни. — Гил внезапно умолк, словно сообразив, что сболтнул лишнее. Он жалобно взглянул на Уильяма, явно смущенный тем, что так насмешливо говорил о безумии. Уильям улыбнулся ему в ответ. Мальчик настоящий гений, подумал он, и конечно же чудак. Но это в порядке вещей. Он повернулся к клетке с мышами и достал оттуда Алексиса и Мари, своих любимцев. Покачав перед их мордочками парой одинаковых кукольных платьиц, он понаблюдал за реакцией грызунов. Раз прикоснувшись к сокровищнице цивилизации, мыши с той поры явно проявляют к одежде интерес. Уильям помог парочке с нарядами, потом выпустил их в сухую часть лабиринта, в длинный коридор, где мыши немедленно принялись настороженно обнюхиваться. Эта парочка будет основой его эксперимента — его фундаментом. Аксолотль относился к грызунам вполне дружелюбно, определенно почувствовав в них родную кровь. Уильям от всей души надеялся, что хвостатая парочка питает к амфибии ответные чувства и со временем выработает в себе устойчивую тягу к воде. Если бы он смог — если бы Гил смог — усовершенствовать миниатюрную модель машины Иеронимуса, то миллионы лет медленно ползущей эволюции были бы отвергнуты одним небрежным движением. Мышей можно было бы превратить в амфибий посредством техники. Если посмотреть на это под правильным углом, то можно заметить любопытную ироничность ситуации. Перед домом на улице хлопнула дверь машины. Ракетой сорвавшись с места, Уильям вылетел из сарая, вскочил на пень и перемахнул через забор. Захлопнув за собой дверь черного хода дома Кунца, он заперся. На улице никого не было. Канализационный люк в укромном месте отлично просматривался. О том, кто почтил их визитом, можно было только догадываться. Если это полицейские, то они опоздали примерно на полчаса — его можно было взять тепленьким в гостиной, когда он смотрел по телевизору Пиньона. Он не услышал даже колымагу Лазарела, от тарахтения которой закладывало уши. Это судьба, и до сих пор она была к нему благосклонна. Уильям прижался носом к стеклу и принялся смотреть на заднюю дверь своего дома. Внезапно та распахнулась, во двор вылетели двое полисменов и сразу же направились к баку со скошенной травой. Глупцы. Наверняка им уже до смерти надоело гоняться за призраком. А в полицию позвонил, конечно же, Фростикос. Мстит за поражение на джонке. Полицейские начали что-то орать Эдварду. Носатый офицер возбужденно махал руками. В ответ Эдвард только недоуменно пожимал плечами. Лазарел что-то возбужденно доказывал, подкрепляя свою точку зрения ударами кулака по ладони. Полицейские скрылись в сарае-лабиринте. Уильям мог только воображать себе их потрясенные и исполненные ненависти физиономии. Любопытно, как им понравились бегающие в своем загончике Мари и Алексис? Какое невероятное объяснение придумает Эдвард для оправдания мышиных нарядов? Ссылки на теорию цивилизации здесь не пройдут. Подобные люди, не будучи сами продуктом цивилизации, глухи к ее теориям. Младший из полицейских вышел быстрым шагом наружу. Грозя Эдварду пальцем, его старший товарищ появился следом. Уильям слышал их крики даже через закрытое окно. — …уклоняетесь! — неразборчиво донеслось со двора, хотя это могло быть так же и «…склонны!», что было бы даже лучше, поскольку могло подразумевать сексуальные извращения. Уильям захихикал. Вдруг на глаза ему попалась миссис Пембли, напряженно следящая за происходящим через живую изгородь. Так вот В доме все стихло. Но миссис Пембли следила со своего двора, да и полиция наверняка рыскала где-то неподалеку. Нужно затаиться и отсидеться, выражаясь языком Эдварда, а к вечеру он выскользнет из своей норы и сбегает в «Высший класс» Питера, где перехватит пару гамбургеров. Не успело солнце скрыться за горизонтом, как в его дверь постучали условным стуком. Уильям отомкнул замок, и в его убежище проскользнул переполненный отчаянием Эдвард, принеся с собой тревожные новости. Ситуация осложняется. Полиция, он уверен, на этот раз взялась за них серьезно. Сведения о том, что Уильям время от времени бывает возле своего дома, поступают в полицию слишком часто, чтобы пытаться навести ее на ложный след. То, что они еще не появились на Стикли-стрит и не догадались проверить дом Кунца, можно считать необыкновенной удачей. Завтра они могут поумнеть и сделать это. Завтра спозаранок он и Лазарел собираются в Гавиоту. Джим отправится в школу. Гил решил забрать свое устройство домой, чтобы там довести его до ума. Эдварду очень не хотелось его отпускать, но парень настоял на своем. Пиньон, по мнению Эдварда, еще не выбыл из игры. Можно было только догадываться, на какие отчаянные выходки он теперь способен. Кроме того, оставался еще Фростикос — несмотря на провал «крота», доктор наверняка продолжает питать к Гилу интерес. Вильма Пич решила эти дни побыть дома. Стойкая женщина, сказал Эдвард. Если бы дело обстояло несколько иначе — будь Вильма с Бэзилом разведены… хм… Уильям посочувствовал шурину и пригласил его с собой перекусить гамбургерами. Сейчас не время для гамбургеров, отрезал Эдвард. Что, если Уильяма снова заметят и ему придется уходить через канализацию? Через два дня батисфера должна быть спущена на воду Уильям со всем согласился. Со всем без исключения. Чем раньше они выступят, тем лучше — это верно. Если ему придется скрываться, они узнают об этом. Он просто исчезнет. После этого от них потребуется только четко придерживаться плана. Если ему будет необходимо отсидеться в канализации, он найдет их в Сан-Педро. А если не там, то в Пало-Верде. Если же он не объявится и в Пало-Верде, это будет означать, что он в когтях каких-нибудь недругов — полиции или Иларио Фростикоса; в таком случае он все равно не сможет принять участие в экспедиции. Но подобный исход маловероятен, сказал Уильям. У него есть книга Пен-Сне. На карте он нашел небольшой сток-проход, соединяющий лабиринт с бухтой. В три часа пополудни отлив самый низкий, так что может быть легче? Эдвард покачал головой. Ему все таким уж легким не казалось. Слишком многое могло пойти не так, как думалось. Но, как бы то ни было, от Уильяма требовалось одно — сидеть тихо. Притаиться. После восхода солнца он не должен высовывать носа наружу. Уильям не возражал. Превращусь в летучую мышь, сказал он. В вампира, для которого убийственны солнечные лучи. Однако сейчас он собирается пройтись к Питеру в «Высший класс», съесть там двойной чизбургер, жареную картошечку и запить все черничным молочным коктейлем. Эдвард с сомнением покачал головой — на душе у него было тяжело. Он не знал, что его пугает сильнее — тучи, сгустившиеся над Уильямом, или его оживление, которое, как всегда, проявилось не в самое подходящее время. Ночью поднялся ветер и зашумел ветвями пальм, высаженных вдоль Стикли. Под неровными порывами широкие и сухие пальмовые ветви шелестели то громче, то тише, то и дело вырывая Уильяма из объятий неглубокого сна. Он постелил себе на полу и не то чтобы спал, а то и дело задремывал и примерно каждые полчаса просыпался и принимался ругать ветер. Просыпаясь, он клялся себе, что если через пять минут не заснет, то зажжет лампу и будет читать, наплевав на опасность, но неизменно каким-то образом опять погружался в чуткий полусон, так ни разу и не взглянув на фосфоресцирующий циферблат карманных часов. Примерно около двух пополуночи он начал сожалеть о том, что заказал чизбургеры с луком, — вполне предсказуемый итог. У стены рядом с ложем Уильяма стояла недопитая бутылка с теплым пивом, но вместо того чтобы залить огонь в гортани, пиво, казалось, наоборот, раздуло пламя. Дома в аптечке у него стояла бутылочка «Ролэйдс» — с пятью сотнями таблеток, — и в два тридцать, не в силах вспомнить, как провел минувшие полчаса, но готовый поклясться, что не спал ни секунды, Уильям перевернулся на спину и принялся подсчитывать, сколько бы он заплатил сейчас за пару чудодейственных таблеток цвета мела. Ветер усиливался. Где-то неподалеку все хлопала и хлопала на ветру дверь, со всех сторон из ночной тьмы в комнату проникал настойчивый шорох растревоженных деревьев. Время от времени, но всегда внезапно, Уильям ловил ухом стук-скрип ветви вяза в оконную ставню. Каждый раз он испуганно вздрагивал и просыпался, задыхаясь, с яростно колотящимся сердцем, выныривая из неглубокого сна в полной уверенности, что кто-то пытается поднять ставню, что за окном вот-вот мелькнет знакомое лицо. Это лицо можно было увидеть сейчас же, едва закрыв глаза. Он снова принялся медленно уплывать в сумеречный сон, тянущиеся из ночи невидимые пальцы стучали в ставни, а бледное холодное лицо, каким-то образом смешавшееся с ветром, теперь уже не более чем дымка, облачко в форме лица, все смотрело и смотрело на него, выжидая и примеряясь. Донесшийся со двора стук ворвался в его сон, заставив это лицо рассыпаться на части. Уильям услышал сквозь сон резкий звук. Пальмовая ветка, сказал он себе, сломалась и упала на мостовую. Навеянные дремой видения закружились у него в голове. Уильям увидел себя — он встал и подошел к окну; во сне он собирался прогуляться в букинистическую лавочку. Но донесшийся из темноты шум разрушил его планы. Ветер не просто гулял над улицей — он был деятелен, ненормально деловит. В свете луны мимо окна пролетала всякая всячина: шляпа-котелок, неторопливо вращающееся велосипедное колесо, раскрытый зонтик, кувыркающийся шезлонг, который перемахнул через живую изгородь и, внезапно решившись, взмыл в небо прямо к луне. Вяз, все еще без листвы, гнулся, мотая на фоне сине-черного неба ветвями. Уильяму показалось, что на дереве что-то есть — какое-то стальное блестящее приспособление с веревками, лебедка. В своем дворе за живой изгородью торчала как перст на ветру миссис Пембли, полы ее халата неприлично широко распахивались и хлопали. Она смотрела прямо на Уильяма, но, казалось, не видела его. Рядом с миссис Пембли возился с чем-то невидимым доктор Фростикос — садовник Ямото помогал ему. Широкие белые брюки Ямото тоже парусили, и впечатление было такое, что его может в любой миг сорвать с места, унести в небо вслед за котелком и шезлонгом. Надев на пса миссис Пембли кожаные помочи, Фростикос с Ямото принялись вздергивать протестующее животное к небесам. Собака была облачена в твидовую куртку и шляпу-котелок. «Да они издеваются надо мной», — пронеслось в голове Уильяма. Конечно, издеваются. Они знают, что он видит их, но в вихре ветреной ночи не посмеет помешать. Доберман раскачивался на канате, его лапы глупо болтались. Ветер сдул с пса шляпу, Фростикос выругался, Ямото попытался поймать шляпу, но промахнулся, и головной убор унесло в темноту вместе с подхваченным с лужайки миссис Пембли очередным шезлонгом, которые один за другим попадали в восходящий смерч, кружились, взмывали вверх и исчезали. Пес продолжал раскачиваться над самой изгородью, описывая маленькие окружности. Доктор и садовник толкнули добермана за изгородь, на участок Уильяма, и опустили там на траву, посмеиваясь и шепотом подбадривая. Миссис Пембли по-прежнему стояла, скрестив на груди руки, и с непроницаемо серьезным выражением лица смотрела в темноту. Через несколько мгновений пес снова был поднят ввоздух, а его грязная миссия выполнена. От ненависти и ужаса Уильям онемел. Черт возьми, да ведь твидовая куртка на псине — его! Сомнений быть не могло. Негодяи украли ее — прокрались в дом под покровом ветра и стащили, как последние домушники. Они могли с легкостью перерезать ему горло, могли избить его, спящего, отравить. Они играли с ним как хотели. Уильям пришел в ярость. Они заплатят за все. Ни один не избежит расплаты. Доберман скрылся за живой изгородью. Ямото влез на дерево и принялся возиться там с блоком, отцепляя его. Вот так они провели Эдварда. Утром ни следа не останется от ночных проделок, и кошмар под вязом объяснить будет нечем. Улыбающийся Ямото спрыгнул с дерева. Пригнувшись, садовник несколько секунд смотрел на Уильяма, который, не в силах от ужаса пошевелить ни рукой ни ногой, стоял, словно врос в землю. Внезапно Ямото сорвался с места и побежал по лужайке вдоль изгороди к дому Кунца, к тайному убежищу Уильяма, так что в свете луны мелькали его развевающиеся белые брюки. По сравнению с тем, каким Уильям запомнил его, Ямото сильно сдал. Совсем недавно Уильям имел отличную возможность рассмотреть садовника и хорошо помнил его лицо. Теперь у Ямото появилась жидкая седенькая бороденка, а кроме того, под узкими полями котелка в его ушах болтались серьги — золотые рыбки с лицами Гила Пича. Лицо Ямото было лишено всякого выражения, мертво. Ловкий как кот, он все бежал и бежал вдоль изгороди без остановки, с каждым мгновением приближаясь. От небывалого ужаса у Уильяма перехватило дыхание. Он открывал рот, но воздух в легкие не попадал. Лишившись способности двигаться, он мог теперь только наблюдать, как садовник мчится к нему, рассекая ветер, — брюки Ямото трещали и хлопали, точно сорванные паруса. Неожиданно в глаза Уильяму бросился лежащий у стены дома металлический сундук, крышка которого со стуком открывалась и закрывалась, снова и снова, |
||
|