"Антоний Блум (Митрополит Сурожский). Без записок" - читать интересную книгу автора

принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до
того, как впоследствии я стал ходить и стал их "водить"; отец начал ходить
до меня, но это было уже значительно позже, после революции, конец 20-х -
начало 30-х годов.
В Лозанне в 1961 году я встретил священника, который меня крестил. Была
очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым
по хиротонии), встретил его, говорю: -"Отец Константин, я так рад вас снова
повидать!" Он на меня посмотрел, говорит: -"Простите, вы, вероятно, путаете,
мы, по-моему, с вами не встречались". Я говорю: -"Отец Константин! Как вам
не стыдно, мы же с вами знакомы годами - и вы меня не узнаете?" - "Нет,
простите, не узнаю..." - "Как же, вы же меня крестили!.." Ну, он пришел в
большое возбуждение, позвал своих прихожан, которые там были: смотрите,
говорит, я крестил архиерея!.. А в следующее воскресенье я был у него в
церкви, посередине церкви была книга, где записываются крестины, он мне
показал, говорит: - "Что же это значит, я вас крестил Андреем - почему же вы
теперь Антоний?" В общем, претензия, почему я переменил имя. А потом он
служил и читал Евангелие по-русски, и я не узнал, к сожалению, что это
русский язык был... Говорили мы с ним по - французски, служил он
по-гречески, а Евангелие в мою честь читал на русском языке, - хорошо, что
кто-то мне подсказал: вы заметили, как он старался вас ублажить, как он
замечательно по-русски читает?.. Ну, я с осторожностью его поблагодарил.
Ну вот, месяца два после моего рожденья мы прожили с родителями в
Лозанне, а потом вернулись в Россию. Сначала жили в Москве, в теперешнем
скрябинском музее, а в 1915-1916 году мой отец был снова назначен на
Восток, и мы уехали в Персию. И там я провел вторую часть относительно
раннего детства, лет до семи.
Воспоминаний о Персии у меня ясных нет, только отрывочные. Я, скажем,
глазами сейчас вижу целый ряд мест, но я не мог бы сказать, где эти места.
Например, вижу большие городские ворота; это, может быть, Тегеран, может
быть, Тавриз, а может быть, и нет; почему-то мне сдается, что это Тегеран
или Тавриз. Затем мы очень много ездили, жили примерно в десяти разных
местах.
Потом у меня воспоминание (мне было лет, я думаю, пять-шесть), как мы
поселились недалеко, опять - таки, кажется, от Тегерана, в особняке,
окруженном большим садом. Мы ходили его смотреть. Это был довольно большой
дом, весь сад зарос и высох, и я помню, как я ходил и ногами волочил по
сухой траве, потому что мне нравился треск этой высохшей травы.
Помню, у меня был собственный баран и была собственная собака; собаку
разорвали другие уличные собаки, а барана разорвал чей-то пес, так что все
это было очень трагично. У барана были своеобразные привычки: он каждое утро
приходил в гостиную, зубами вынимал изо всех ваз цветы и их не ел, но клал
на стол рядом с вазой и потом ложился в кресло, откуда его большей частью
выгоняли; то есть в свое время всегда выгоняли, но с большим или меньшим
возмущением. Постепенно, знаете, все делается привычкой; в первый раз было
большое негодование, а потом просто очередное событие: надо согнать барана и
выставить вон...
Был осел, который, как все ослы, был упрям. И для того чтобы на нем
ездить, прежде всего приходилось охотиться, потому что у нас был большой
парк и осел, конечно, предпочитал пастись в парке, а не исполнять свои
ослиные обязанности. И мы выходили целой группой, ползали между деревьями,