"Бодхи. Майя " - читать интересную книгу автора

и вот уже приятная истома поднимается вверх от ступней, на своем пути словно
слегка задевая что-то в глубине живота, затем сливаясь с искристой нежностью
в груди и проникая еще выше, превращается в щекочущий тонкий восторг в
горле, испаряется солнечной дымкой и уходит куда-то выше меня... и это лучше
любого секса, ей богу...
- Что сказал Лобсанг, Дэни? Я имею в виду - что он сказал по существу?
Я хочу знать, я хочу самую суть, давай ее сюда немедленно. Какой бы она ни
была - она по крайней мере никак не изменит тех чувств, которые у меня
рождаются от твоих рук, так что смелее!
Дэни слегка смутился, что меня удивило - он казался довольно опытным и
раскованным - неужели я его додумала до опытного любовника? (Может он вообще
девственник??:)
- Не так все просто... Я так до сих пор и не понимаю: то, что он сказал
мне - это по существу или не по существу? С одной стороны вроде он выразился
вполне конкретно, а с другой... как-то у меня в голове не укладывается - как
это можно превратить в реальность.
- Дэни!! Не томи, а то я отниму у тебя мои ножки.
Угроза подействовала, и Дэни продолжил свой рассказ.
- Я стоял перед ним и понимал, что мне нечего у него спросить, ведь
задать вопрос - это не так просто. Представь себе, что перед тобой человек,
обладающий всей полнотой знаний, и у тебя есть возможность задать вопрос -
один вопрос, в который ты вложил бы весь свой поиск, все свое отчаяние, всю
свою надежду. В голову полезли всякие дурацкие вопросы типа "А как мне
оказаться в нирване" или "В чем суть учения буддизма", но я понимал, что это
все совершенно не то, что перед этим человеком ничто подобное невозможно,
все "умные" слова просто осыпались, как пыль, я чувствовал, что не могу их
произнести искренне - это было бы ложью, и оставалось лишь сказать
что-нибудь простое - такое простое, что и произносить вслух это казалось
ненужным. Я был в отчаянии - моя жизнь настолько пуста, что даже нечего
спросить, а как же я найду ответ, если не могу задать вопрос??
Лобсанг поднял руку и ладонью сделал успокаивающий жест. Затем он
закрыл глаза и посидел минуту-другую молча и неподвижно. Я смотрел в его
лицо и не мог оторваться. Словно невидимый свет озарял его изнутри. Его
нельзя назвать красивым в обычном понимании этого слова - в нем нет
красивости и совершенной пропорциональности форм, черты лица даже несколько
грубоваты, суровы, но это не то, что можно увидеть на лицах обычных людей.
На его лице нет ни единого отпечатка агрессии, претензии или самодовольства,
а лишь особая суровость, серьезность, словно он всматривается с борта своего
корабля в неспокойное море, готовый в случае чего без колебаний выполнить
свою трудную работу и провести корабль сквозь бурю. Удивительным образом эта
серьезность не была мрачной и тем более озабоченной - она была искристо
радостной, хотя я до сих пор не понимаю - как одно может сочетаться с
другим, и если бы я сам не видел лица Лобсанга, а слышал бы лишь свое
собственное описание, то наверняка так и не смог бы представить себе это и
вообразил бы что-нибудь привычно напряженное или привычно расслабленное.
Когда Лобсанг открыл глаза, он сказал мне странные вещи. Он сказал, что
истина открывается всякому, кто искренне ее ищет, и люди не находят ее не
потому, что она закрыта за семью печатями, а потому, что они только делают
вид, что ищут ее, а на самом деле ищут что-то другое, но не хотят в этом
себе признаться. Он сказал, что даже среди тибетских монахов много таких,