"Юрий Бондарев. Непротивление (Роман)" - читать интересную книгу автора

невесомости во всем теле, радостного желания закрыть глаза, вспоминать ее
прикосновения, ее шепот, касания ее губами края его рта, что не было обычным
поцелуем, а было каким-то нежным знаком, когда ее колени слегка сдвигались,
тело становилось прохладным, начинало содрогаться, и она не могла сдержать
слабого стона сквозь белеющие зубы: "Только вместе, вместе..."

Когда он вышел со двора в переулок, везде чувствовалось утро. Фонари
нигде не горели, но еще ночь оставалась в городе, дома в светло-сером
сумраке молочно отсвечивали стеклами; не шелохнувшись, неподвижно темнели
над тротуаром липы, в глубине которых по-раннему шумели воробьи, перед зарей
звонко оглушая переулок. С улицы донесся снарядный скрежет на повороте
первого трамвая, и Александр сначала пошел на остановку, потом решил
добраться до дома пешком, подумать, покурить, прийти в себя, сознавая, что в
эти последние дни его словно бы без участия воли подхватил и понес поток
встреч и знакомств, то сближающих его с новыми людьми, то отталкивающих.
Порой он чувствовал бессмысленность и ненужность всех этих рынков, толкучек,
забегаловок, голубятен, и вместе с тем их соблазнительно притягивающую силу,
без чего не мог побороть одиночество, безмерность свободных дней после
возвращения, которые нужно было чем-то заполнить. Были часы, когда унылая и
безотвязная тоска не отпускала Александра ("Что дальше делать, как жить?"),
и тогда его охватывала вязкая пустота.
Деньги, которые он получил по демобилизации, давно кончились,
вследствие чего он уже продал все, что можно было продать из привезенных с
фронта трофеев: швейцарские наручные часы (одни, правда, оставил себе),
офицерский кортик с инкрустированной рукояткой, взятый в штабной машине под
Киевом, две австрийские зажигалки, изображающие пистолетики; оставалась
надежда продать немецкий компас, так спасительно нужный Александру в другом,
военном мире и потерявший свое значение здесь, в послевоенной Москве, как
бесполезная вещь, которую, впрочем, не покупал никто. Иногда подходили парни
с иссиня-коричневыми лицами, стучали грязными ногтями по стеклу, смотрели на
чуткое подрагиванье стрелки ("Ишь, стерва, какая нервенная") и отходили,
хахакая: "На хрена попу гармонь". И тогда Александру хотелось слева и справа
влепить по этим прожженным водкой рожам, чтобы без лишних слов доказать, что
эта "нервенная стерва" спасала ему и его ребятам жизнь в беспроглядную
метель, снегопад, дождливую осеннюю темень.
Его мучило безденежье особенно потому, что он ощущал какую-то вину
перед матерью, и его ревниво угнетала денежная и продуктовая помощь этого
жалкого и одержимого чудака Исая Егоровича, раздражавшего и своим
присутствием в комнате отца, и своим сумасшествием, поклонением матери.
Все, что происходило с ним в эти дни, казалось ему неестественным и
кем-то направленным на него, чтобы вывести его из одиночества, все новое
проходило знобящим сквознячком и необъяснимым и мучительным знакомством
приблизило к этой непонятной Нинель, которая учила его быть нежным, и он
подчинялся ей.
Было странно вдвойне, что она угадала многое: он был нетерпелив,
наверное, грубоват с другими женщинами, которых знал в военных встречах,
забыв о том, что надо было сохранять в себе, а этим утолением голода была,
наверное, грубость, пугающая Нинель, "насилие", как сказала она.
И было кощунственно думать, что нежность Нинель, ее покойная
осторожность напоминала любовь матери в детстве, когда он болел малярией,