"Луи-Поль Боон. Моя маленькая война " - читать интересную книгу автора

пылкие сестрички.
Позавчера все это еще называлось деревней Велдвезелт, сегодня же здесь
не осталось ничего. Одна из трех сестер - младшая и, на мой взгляд, самая
красивая - лежала с... Но об этом я хотел бы как можно быстрее забыть. На
пороге бывшего кафе лежали два немца.
- Похоже, они выпили больше, чем смогли, - сказал Дингес, но я не сумел
даже улыбнуться.
Мы шли по шоссе к тому месту, где стоял пограничный столб, за ним
находилась уже другая страна, жил другой народ. На дорогу вышел крестьянин с
ведром воды и предложил нам напиться.
Я посмотрел на него, и - хотите смейтесь, хотите нет-этот крестьянин
удивительно напомнил мне Стейна Стревелса.[7]
А что, если этот крестьянин и в самом деле был Стейном Стревелсом? Вы,
наверное, думаете, что я хочу сказать: дескать, люди в Германии точно такие
же, как и в Бельгии, но нет, не в этом дело, просто он походил на Стревелса,
вот и все. А такие ли они, как все, или нет - этого я не знаю, мы ничего не
видели, кроме огороженных колючей проволокой выгонов и толстых крестьянок,
которые сбежались поглазеть на нас, когда мы голыми стояли во время
проверки: нет ли у нас вшей.
А потом мы видели одних только эсэсовских офицеров, которые без конца
считали, считали и считали, потом был голод, потом мы все-таки заполучили
вшей, но тут уж никто не проверял, есть они у нас или нет.

ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

- Ты обратил внимание на Вонке? - спросил меня Дингес, когда мы,
заложив руки под голову, лежали на нарах и рассматривали вырезанные ножом
надписи на польском языке.
Конечно, мы все отощали, все страдали от голода, но Вонке выглядел хуже
всех. Его глаза стали огромными, они казались бездонными и плыли по его
лицу, словно упавший лист по воде. Он лежал на верхних нарах в углу, на
кишащей вшами соломе, оставшейся после поляков. Я бросил рассматривать
польские надписи, в которых я - кроме слов, отдаленно напоминавших "Вива
Америка!", - не понимал ничего, и посмотрел на Вонке. Он лежал выше, чем мы,
и смотрел куда-то поверх наших голов. Я проследил за его взглядом, и мне
пришла в голову нелепая мысль, что он, по-видимому, наблюдает за полетом
птиц и мечтает о свободе, - я ведь всегда был сентиментальным болваном. Но
это была не птица - Вонке не сводил глаз с Kuchen III,[8] возле которой
вдоль колючей проволоки взад и вперед вышагивал немецкий часовой, словно это
невесть какая честь: стоять на посту возле лагерной кухни. Но Вонке не мог
видеть часового, он был не в состоянии думать и о доме, здесь было что-то
другое.
Следующим вечером, когда Вонке опять устремил свои бездонные глаза на
что-то невидимое вверху, он вдруг запел. Это была песенка, знакомая всем нам
еще со школы, в ней не было ничего такого, но когда Вонке запел - ах, черт
возьми! - мы едва не заплакали, как ни смешно это было. Я посмотрел на
остальных: все слушали, принужденно улыбаясь, и наконец кто-то сказал:
- Вонке, дружище, почему ты не выступаешь по радио? Вонке засмеялся, и,
по правде сказать, от этого нам стало еще грустнее. Однажды над Вонке
подшутили - так, как умеют шутить только в Бельгии: если вы спросите первого