"Хорхе Луис Борхес. Память Шекспира" - читать интересную книгу автора

В "Zeitschrift fur germanische Philologie" я написал, что 127-й сонет
отсылает к памятному разгрому Непобедимой Армады. Я забыл, что этот тезис
еще в 1899 году выдвинул Сэмюэл Батлер.
Поездка в Стратфорд-он-Эйвон оказалась, как и следовало ожидать,
совершенно бесплодной.
Потом сны начали постепенно меняться. Меня не посещали ни великолепные
кошмары, в отличие от Де Куинси, ни благочестивые аллегорические картины, в
отличие от его наставника Жан-Поля. В мои ночи вошли незнакомые лица и дома.
Первое узнанное мной лицо принадлежало Чапмену; потом появился Бен Джонсон и
сосед поэта, который не фигурирует в биографиях, но которого Шекспир, скорей
всего, видел каждый день.
Владея энциклопедией, вовсе не владеешь каждой ее строкой, каждым
разделом, каждой страницей, каждым рисунком; просто владеешь возможностью
все это при необходимости узнать. И если это верно для такой конкретной и
сравнительно простой материи, к тому же расположенной в алфавитном порядке
статей, то как может быть иначе с материей настолько абстрактной и
неуловимой, ondoyant et divers, как чудесная память давно ушедшего человека?
Никому не под силу вместить в один миг всю полноту прошлого. Подобным
даром не наделены ни известный мне как-никак Шекспир, ни я, его скромный
наследник. Человеческая память - не сумма пережитого, а хаос неведомых
возможностей. Если не ошибаюсь, Августин говорит о чертогах и подземельях
памяти. Вторая метафора абсолютно точна. В эти подземелья я и спустился.
В памяти Шекспира, как любого из нас, есть темные области, обширные
области намеренно забытого. Не без некоторого потрясения я вспомнил, как Бен
Джонсон декламировал латинские и греческие гекзаметры, а слух, несравненный
шекспировский слух, то и дело путал долгие и краткие слоги на потеху
коллегам.
Я узнал радость и тоску, от которых зависит каждый. Долгое и усидчивое
одиночество исподволь учило меня тем острей воспринимать чудо.
Через месяц память умершего меня уже окрыляла. Неделю мне было даровано
неслыханное счастье: я считал себя почти Шекспиром. Его строки повернулись
новой, неожиданной стороной. Я понял, что луна для Шекспира - не столько
луна, сколько богиня Диана, и не столько Диана, сколько это темное, никак не
приходящее в голову слово "moon". И еще одно открытие ждало меня. Явные
погрешности Шекспира, те случаи "absence dans l'infini", которыми
восторгался Гюго, были не случайными. Шекспир не исправлял и даже вставлял
их, чтобы речь, предназначенная для сцены, звучала непринужденно и не
казалась слишком отшлифованной, искусственной (nicht all zu glatt und
gekunstelt). Поэтому же он наслаивал метафоры одну на другую.

my way of life Is fall'n into the sear, the yellow leaf.

Однажды я почувствовал какую-то затаенную в памяти вину. Я не стал ее
определять; это раз и навсегда сделал Шекспир. Скажу только, что та вина не
имела ничего общего с извращением.
Я понял, что разграничение трех способностей человеческой души -
памяти, разума и воли - не выдумка схоластиков. Память Шекспира могла только
одно: раскрыть мне обстоятельства его жизни. А неповторимым поэта делали,
конечно, не они; главным было то, во что он сумел превратить этот хрупкий
материал, - стихи.