"Леонид Ильич Борисов. Под флагом <Катрионы> (fb2) " - читать интересную книгу автора (Борисов Леонид Ильич)Глава четвертая Очень плохой экспромтЛуи исполнилось семнадцать лет. Сэр Томас использовал все свои связи для того, чтобы Луи приняли в Эдинбургский университет. Декан физико-математического факультета потребовал Луи к себе в кабинет и, глядя на него поверх очков, заявил: — Заслуги мистера Стивенсона, вашего отца, столь велики, что ни я, ни мои коллеги не имеем причин отказать ему в приеме его сына на первый курс без экзаменов. Но, — декан заложил руки за спину и прошелся перед Луи, как бы раздумывая, какое слово должно последовать за этим бесспорно предупредительным «но». — Но, — повторил он, останавливаясь и в упор глядя на Луи, — вам следует знать, Роберт Льюис Стивенсон, что уважение, питаемое мною к вашему отцу, не распространяется на вас. Пока что на вас не распространяется, — поправился он, жестом подчеркивая второй вариант фразы. — Вы принимаетесь, как исключение, о чем надлежит помнить… — Помню, знаю, ценю, — произнес Луи, полагая, что после столь лаконично выраженного чувства покорности декан отпустит его. — Необходимо делать очень большие успехи, — декан поднял вытянутый палец левой руки и секунду подержал его перед своим носом. — Необходимо преуспевать по всем дисциплинам и показывать пример нравственного поведения для того, чтобы… — Даю слово, что буду хорошо учиться и примерно вести себя, — сказал Луи, пользуясь многоточием в монологе декана. — Чтобы, — невозмутимо, не слушая Луи, продолжал декан, приподнимаясь и опускаясь с каблука на носок скрипучих стареньких ботинок, — упаси вас создатель, не вылететь к черту из стен университета! О ваших похождениях, студент, неизвестно только глухому. Оцените те обстоятельства, в силу которых вы занесены в список первого курса! И, протянув Луи руку, вполне по-человечески проговорил: — Поздравляю и прошу передать мой сердечный привет сэру Томасу. Занятия послезавтра. До свидания. — До свидания, благодарю вас, извините, — по-солдатски отчеканил Луи и, сделав полный оборот через левое плечо, зашагал к выходной двери. — Одну минутку, студент! — остановил его декан. — Насколько мне известно, вы пишете стихи. Правда ли это? — Правда, сэр, — ответил Луи. Декан сурово оглядел его с ног до головы, по-прежнему заложил руки за спину и, трубно откашливаясь, заявил, что человеку, который по выходе из университета будет строить маяки и заниматься оптикой, совсем не к лицу заниматься таким женским делом, как, например, вышивание по канве, приготовление домашнего печенья и изготовление стихов. Декан так и сказал: изготовление стихов… — Я их пишу, сэр, — виновато пробормотал Луи, несколько демонстративно пожимая плечами. — Сочиняю, — добавил он, чувствуя, как по спине его бегут мурашки. «Не примет, уволит, выгонит, — подумал он, — и папе придется снова хлопотать…» — Прочтите что-нибудь рифмованное вашего изготовления, — попросил декан и опустился в кресло. — Только покороче, мне некогда. Ну, слушаю! — Я прочту мое стихотворение «Странник», — сказал Луи, провел рукой по волосам, вскинул голову и, полузакрыв глаза, уверенно и четко прочел: Вот как жить хотел бы я, Нужно мне немного: Свод небес да шум ручья, Да еще дорога. Спать на листьях, есть и пить, Хлеб макая в реки, — Вот какою жизнью жить Я хочу вовеки. Смерть когда-нибудь придет, А пока живется, — Пусть кругом земля цветет, Пусть дорога вьется! Дружба — прочь, любовь — долой, Нужно мне немного: Небеса над головой, А внизу дорога[2]. — Это еще не конец, — пояснил Луи, — но я боюсь затруднять ваше внимание, сэр. Когда-нибудь я еще вернусь к этому стихотворению, поработаю над ним. — Не стоит и абсолютно никому не интересно, — сказал декан, неодобрительно покачивая головой. — Фальшь и неискренность, поза и подражание. Никогда не поверю, чтобы вам хотелось жить так, как вы о том намололи в своих стихах. Не верю, студент! А если вы не врете, то за каким же чертом в таком случае поступать в университет?! Бродяге образование не требуется. Вы как думаете? — Так же, как и вы, сэр, — ответил Луи, употребляя немалые усилия для того, чтобы не наговорить грубостей просвещенному слушателю. — Только, сэр, поэзия требует к себе другого отношения. Если подходить к литературе с вашей меркой, то… — Для литературы у меня другая мерка, студент! — сердито произнес декан. — К сожалению, у меня мало времени, иначе я вправил бы вам мозги! До свидания! Как сильно хотелось Луи ответить на это: «Прощайте…» Но он еще не был странником, а потому пришлось стерпеть и чинно удалиться. Он рассказал отцу о происшедшем, дав честное слово, что говорит правду. Отец рассмеялся и сказал, что впредь не следует обращать внимания на чудачества декана, — всё дело в том, чтобы учиться и уметь снисходить к недостаткам и странностям наших ближних. Есть люди, абсолютно лишенные слуха, не понимающие музыки и поэзии — этих родных сестер, которых любит далеко не каждый. Одного человека впечатляют Бетховен и Байрон, другого — куплеты из варьете и романы в воскресных приложениях. Отец привел любимое выражение Камми: «Бог земли не уравнял». — Понимаю, папа, — согласился Луи. — Белое мы отличаем потому, что существует черное, а дураки нужны для того, чтобы не спутать, кто умен. — И еще, Луи, — кротко улыбнулся отец, — помни, что я не богач и уже не молод. Я могу умереть очень скоро, и после меня ты много не получишь. Учись, не полагаясь на свои природные способности. Кормит нас, как правило, не талант, а рядовая работа, которой занимаются все люди. У Луи на этот счет имелось свое суждение, но он решил не спорить. Он начал усердно посещать университет, часами просиживать за учебниками. Камми смотрела на него как на мученика. Полли с нетерпением ожидала, когда Луи наконец хоть на часок заглянет в кухню с интересной книгой, и даже Ральф затосковал: не с кем поспорить, некому возразить, реже приходится беседовать с хозяином дома. В начале января 1868 года Луи успешно сдал экзамены и решил отдохнуть. Его друзья — Анлон и Шантрель — не раз и не два стучали ему в окно и посылали письма. «А мы?» — взывали математика, физика, механика и оптика. Голоса друзей, огни таверн и камни дорог оказались сильнее. Луи надел бархатную куртку, перекинул через плечо плащ, в руки взял палку и, пригласив с собою Пирата, направился на Ватерлоо-плейс. На правах старого и особо преданного, верного друга Пират взглядом, помахиванием хвоста и всеми доступными собаке жестами просил Луи пореже отлучаться из дому и пожалеть его, одиннадцатилетнего породистого пса. Выйдя из таверны, где играли в кости, домино и шахматы, Луи свистом подозвал Пирата и, прежде чем тронуться в дальнейший пучь, долго глядел в глаза собаке (в глаза, не умеющие лгать) и говорил, гладя мохнатые, жирные бока: — Не осуждай, Пират! Я веду себя очень примерно. Знаменитый пропойца Анлон ставил бутылку бургундского против яблочного сидра с моей стороны — за то, что он, Анлон, выпьет с каждым, кто только войдет в таверну, и через три часа прочтет без единой ошибки первую и последнюю страницу любой книги в перевернутом виде. Он это может, Пират, но я… «Не надо!» — взвизгнул пес и забил хвостом по ступеньке, ведущей в таверну. — Я, как видишь, ушел, — пожал плечами Луи. — Сейчас я намерен идти к Шантрелю, французскому эмигранту. Этот человек потерял два миллиона франков и три дома, Пират. Он нищий, этот Шантрель. Плачь, собака! Пират поднял голову и завыл. — Довольно, — приказал Луи. — Шантрель — это моя практика, с ним я разговариваю на языке его родины. Шантрель чудесный человек. Он наизусть читает стихи Верлена, Мюссе и Гюго. За каждое прочитанное стихотворение он получает от хозяина таверны бокал вина. За страницу превосходной прозы Бальзака — она всё же немного лохмата и без нужды изукрашена периодами — Шантрель получает хлеб, сыр и вареное мясо. Я студент, Пират, но в будущем я намерен шагать по дорогам романов, повестей и рассказов, для чего мне необходимо много знать. Пойми меня, Пират, и протяни мне свою благородную лапу в знак доверия и любви! Пират осмысленно посмотрел на Луи и, поморгав старыми, слезящимися глазами, торжественно подал лапу, одновременно лизнув руку своего хозяина. — Спасибо, друг, — сказал Луи. — Я увековечу тебя, даю слово! Ты умрешь, кости твои сгниют, но сердце твое будет биться в моей книге. Ах, Пират, Пират!.. Я не великий человек, но, как и они, все великие люди, одинок и не понят. У меня есть друзья, у меня есть родные, есть, наконец, ты, но вы существуете как фон. Вот сейчас я буду говорить стихами… «Не надо», — пролаял Пират и отбежал в сторону. Он понимал слово «стихи», он не любил их. Но Луи уже начал: Над Эдинбургом ночь давно, В тавернах пусто и темно, А я и тьме и ночи рад, Со мною ты, Пират! Шантрель уснул, да пьян Анлон, Да здравствует «Зеленый слон»! Цветы, деревья и кусты! Пират, со мною ты! Собака издали наблюдала за человеком, ожидая, когда он перестанет жестикулировать, — только тогда возобновится прерванный диалог. Ты не всегда, Пират, со мной, Ничто не вечно под луной, Как этот мир, ты стар, Пират, Мой друг, мой младший брат! Мой друг, мой верный брат, Пойдем бродить, Пират! Все сдал зачеты Стивенсон, И жизнь его — как сон… — Пират, ко мне! — позвал Луи. — Сейчас я должен сочинить заключительную строфу — и точка. Две строки, Пират, не бойся! И жизнь его — цветущий сад, Ты сторожишь его, Пират! На Ватерлоо-плейс Луи подошел к давно уже ожидавшему его Шантрелю, и они, обнявшись, углубились в темные узкие улочки города. Пират, подобно телохранителю, степенно следовал подле хозяина. Старый пес не любил Шантреля — высокого, сутулого человека с недобрым огоньком в глазах, длинноносого и пышноусого. Пирату не нравились интонации этого человека, — в словах, как и все собаки, Пират не разбирался, всё дело было в тоне, манере говорить, и еще — в запахе. От Шантреля нехорошо пахло: вином, табаком и духами. Сейчас Шантрель — так казалось Пирату — куда-то звал хозяина, что-то обещал ему, чем-то соблазнял и, судя по угловатым, суетливым жестам, говорил вздор и чепуху. Какое счастье, что хозяин отрицательно качает головой и смеется!.. — Я уже нанял судно, капитан в два дня доставит нас на остров, — вкрадчиво ворковал Шантрель. — А там, на острове, нас ждет судьба Монте-Кристо, Луи! Соглашайся! Я уверовал в тебя и не боюсь, что мой секрет разнесется по всей Англии. Мы разбогатеем, Луи! Мы построим большой корабль и назовем его так: «Стивенсон». Мы совершим кругосветное путешествие, мы учредим три стипендии твоего имени: одну — самой красивой девушке в Англии, другую — самому ленивому студенту и третью — лучшему романисту Англии. Мы будем кидаться деньгами, как конфетти, как серпантином! О нас будут писать все газеты мира, Луи! Ну что тебе делать здесь, в этой дыре, по недоразумению нанесенной на карту!.. Луи покачал головой. Пират поднял голову и успокоился: хозяин улыбнулся. Когда он качает головой и не улыбается, — значит, надо следить за его спутником: пахнет бедой. — Ты забываешь, Шантрель, — произнес Луи, — что Эдинбург — моя родина. Я могу покинуть ее лишь на время, что я и делал, когда путешествовал с мамой за границей. Если когда-нибудь я покину родину, то это будет означать, что мне очень плохо или что я сам ни на что не пригоден, Шантрель. — Высокие слова, декламация, — насмешливо произнес Шантрель. — Покинул же я родину! — И теперь каешься, — сказал Луи. — И мелешь вздор. — Остров и зарытые в земле драгоценности совсем не вздор! — запальчиво воскликнул Шантрель. — И откуда ты взял, что я каюсь? Мне хорошо и здесь, в Англии. Мне плохо везде — и на родине и на чужбине, Луи. Моя родина там, где мне хорошо. — Страшные, отвратительные слова, — печально произнес Луи. — Я никому не извинил бы такого признания, но тебе извиняю: ты несчастен, Шантрель. Что касается зарытых кладов, то они хороши в мечтах, воображении; их не должно быть в действительности, — что тогда останется на долю вымысла? Что? — Тебе это очень нужно? — Очень нужно, Шантрель! Ради этого я учусь, чтобы стать самостоятельным человеком и когда-нибудь потрудиться во имя этого «что». Как? Я не пою, не рисую, я не актер. Кажется, я писатель. И, может быть, я создам моего, на других не похожего, Монте-Кристо. — А я предлагаю тебе судьбу Монте-Кристо, — горячо и громко произнес Шантрель. — Дело верное. Судно уже в гавани. Капитан — мой друг. Мы примем его в долю. Ну что-нибудь, мелочь, — сто червонцев, не больше… — Жемчужину в золотой оправе! — расхохотался Луи, вспоминая Давида Эбенезера — кладоискателя и несчастливца. — Я тебя люблю, Шантрель, но плохо верю в твои сокровища. Оставь их литературе, мой друг! Пусть клады спокойно лежат в земле, нэ тревожь их! Клад — это внутреннее дело Эдгара По. Дадим ему, чтобы не скучал, Жюля Верна: этот, насколько я понимаю, тоже из тех, кто крутит и вертит нашу старушку Землю! Пират настолько успокоился, что даже поотстал немного и занялся обнюхиванием тумб и фонарей, издали наблюдая за тем, как его хозяин обнимает Шантреля и похлопывает по плечу и спине. Добрый знак! Похлопывание по спине означает: «Уйди! Отстань!» Кому другому, а Пирату этот жест вот как знаком! — Как жаль, что у тебя нет родины, — сказал Луи Шантрелю. — Ты одинаково привязан ко всем странам, а следует любить их все, но особо отличать ту, в которой ты родился. Ты человек без корней, Шантрель. Когда отплываешь на свой остров? — Без тебя никуда, — ответил Шантрель. — Останусь здесь и пропаду! Опасность! Опасность! Пират, подражая борзой, в два прыжка нагнал хозяина и зарычал на француза: Шантрель взял хозяина под руку и повернул обратно, к центру, где много света, людей и собак. Что он намерен делать, этот неверный человек? Он никогда не приласкает собаку, он только издевается над ними, делает вид, что кидает кусок сахара, а побежишь — и нет ничего. Таких людей надо кусать, лаять на них, не впускать в дом!.. Сэру Томасу не по душе друзья и приятели сына. В особенности — Анлон, пропащий человек, берущийся за всё и ничего не умеющий делать. Успехи сына тоже не радуют сэра Томаса; декан говорил на днях, что Луи груб и насмешлив, скор на язык и медлителен на дельный ответ. «Ему не быть строителем маяков», — резюмировал декан. «Кстати, их уже достаточно, — шутливо по тону и серьезно по сути ответил сэр Томас. — Что же, по вашему, делать мне с моим сыном?» «Ваш сын сочиняет всякие истории и изготовляет стихи, — пренебрежительно проговорил декан. — Пишет эпиграммы. Хочет в будущем году явиться на экзамены и отвечать за весь курс обучения. Каково? А затем ему хочется перейти на юридический факультет. Представляю его в роли адвоката! Что тогда только будет с нами!» Сэр Томас улыбнулся: «Всё же, сэр, Луи способный юноша, не правда ли? Писать стихи и эпиграммы может далеко не каждый. Держать выпускные экзамены спустя два года со дня поступления — это, согласитесь, не шутка!» Декан пожевал губами и заявил, что он не любит гениев, он верит только в обычных, средних людей. Гений, по его словам, всегда завершитель рода, меж тем как средний человек всегда опора государства. Будьте здоровы, мистер Стивенсон! Как жаль, что вы поторопились с маяками!.. — Куда, Луи, собрался? — Не сидится дома, папа. Хочу навестить Джона Тодда. Говорят, ему плохо. Арестный дом сказывается. — Подожди, Луи, вечером приедут из Сванстона мама и тетя, утром вместе с нею и отправишься. На всякий случай — где тебя искать? — Что за вопрос, папа! — Не любишь, не жалеешь, ты, Луи, ни меня, ни маму, — с горестной укоризной проговорил сэр Томас. — Бери пример с Боба, — он всегда дома. — После полуночи, — поправил Луи. В таверне «Зеленый слон» шумно и дымно. За круглым столиком уже сидят Шантрель и Анлон, потягивая дикую смесь из виски, портвейна и портера. Безработные капитаны и матросы играют в шашки, шахматы, карты, агенты по найму на торговые корабли присматриваются к пьяным, заводят с ними разговор, записывают что-то, дают аванс, которого едва хватает на то, чтобы увидеть донышко короткогорлой бутылки. Луи нравятся все эти люди; их интересно слушать, они много знают; чего только не видели их глаза, каких только приключений с ними не случалось!.. — Привет, Бархатная Куртка! Такими словами встречают Луи в тавернах и матросских кабачках неподалеку от порта. «Бархатная Куртка» превратилась в собственное имя; преподаватель механики на диспуте о новых двигателях обратился к студенту Роберту Льюису Стивенсону с просьбой объяснить устройство автомобиля, и когда студент вполне удовлетворительно справился с порученной задачей, преподаватель сказал: — Похвально, Бархатная Куртка! Сегодня Луи надел белую рубашку с открытым воротом, поверх нее накинул плащ с медной пряжкой в виде двух львиных голов, расчесал густые, до плеч, волосы и, войдя в зеркальный зал «Зеленого слона», был встречен приветливыми возгласами: — Бархатная Куртка! Добрый вечер! — Добрый вечер, Бархатная Куртка! Группа американских матросов на практике осваивает виски, делая пробу и прямо из горлышка бутылок и из коротких, пузатых стаканов мутно-зеленого стекла. Студенты-медики пьют по случаю первого учебного вскрытия трупа в морге. Изрядно нагрузившиеся капитаны дальнего плавания глядят друг на друга и по традиции англичан безмолвствуют. Луи не знает здесь почти никого, но его знают все: — Сюда, Бархатная Куртка! — Присядь, Бархатная Куртка! — Бархатная Куртка, прочти эпиграмму! — Экспромт, Бархатная Куртка, экспромт! Такая просьба льстит самолюбию. Луи не отказывается, — он встает подле столика посредине зала и, подняв руку, требует тишины. Она наступает не скоро. — Друзья! — громко, поворачиваясь во все стороны, произносит Луи. — Я очень молод и еще не успел приобрести популярности, на что требуется время. Я не совершил ни больших, ни малых дел, не написал книги, которая вскружила бы вам головы. О, я сделаю это когда-нибудь непременно, и тогда каждый из присутствующих сочтет за честь поймать мой взгляд — мой благосклонный взгляд, но за что же сегодня, джентльмены, приветствуете вы меня? Тише! Не орать! Кто хочет ответить, пусть поднимет руку! Высокого роста седоусый капитан с сигарой в зубах поднимает руку и, по знаку Луи, громко говорит: — Мы приветствуем тебя, Бархатная Куртка, за то, что ты всегда один, хотя за столом с тобою всегда двое или трое, а также и за то, что в глазах твоих тоска по будущему, когда ты, как и обещал вчера, расскажешь о нас, капитанах, и о своем великом сердце — великом потому, что ты щедрый человек, Бархатная Куртка! — Вранье! — смеется Луи и хлопает ладонью по столу. — У меня ни пенса, ни в левом ни в правом карманах! — Вранье! — сказал седоусый капитан и ударил кулаком по спинке стула. — В левом у тебя экспромт, в правом сотня любопытных историй! Угости нас экспромтом, Бархатная Куртка! Снова Луи поднял руку и, когда наступила тишина, начал медленно и негромко: С утра сюда идут, бредут, Бегут, кому не лень, Вино и виски здесь дают, И я здесь каждый день. Да здравствует «Зеленый слон»… Открылась дверь, и в таверну вошел сэр Томас. Он мельком взглянул на сына и сел за соседний стол. Никто и внимания не обратил на вошедшего, все ожидали заключительных слов экспромта. И Луи нашел эти нехитрые, простые слова — они напрашивались сами, и нельзя было им отказать. Луи повторил: Да здравствует «Зеленый слон»… — и добавил, жестом указывая на отца: И мой родитель — Стивенсон! К чести присутствующих, аплодисменты нельзя было назвать бурными и продолжительными. Луи было совестно за свой неуклюжий, очень плохой экспромт. Он так и сказал отцу: — Прости, папа, стихи у меня сегодня не получились. Очень слабые, хромые, — «изготовление», как говорит декан, а не стихи! Но обрати внимание на публику, — она всё же аплодирует! Им нравится второй сорт! — Он им не нравится, Луи, — возразил сэр Томас, надкусывая кончик сигары. — Они аплодируют своей снисходительности, благороднейшему из наших чувств. Луи пристально, не моргая, поглядел в глаза отцу: — Дорогой папа, мне очень хочется, чтобы ты сегодня был наделен этим чувством в избытке! И не надо поперечных морщинок на высоком челе, папа! Дядюшка Джим! — крикнул Луи рыжебородому великану за стойкой. — Два стакана кофе по-турецки! |
||
|