"Леонид Ильич Борисов. Волшебник из Гель-Гью (fb2) " - читать интересную книгу автора (Борисов Леонид Ильич)

Глава шестая

Выпал снег, и первые зимние туманы бережно укутали матовые жемчужины кинематографических реклам, приглашавших на первую серию «Ключей счастья» по роману Вербицкой. В простудном кашле задыхался Блок, но дома ему не сиделось, манили и обещали сладкое забвение от будней и тоски видовые картины Гомона и Патэ, французская борьба в деревянном цирке «Модерн» и эскапады клоуна-прыгуна Жакомино. Цветистые обложки бездарных, но необъяснимо увлекавших чем-то выпусков семидесятилистного романа «Пещера Лейхтвейса» нравились Блоку.

«Уведи меня от действительности» — так озаглавил дневник свой гимназист Лисицкий, ставший бандитом и убийцей, — в чемодане его полиция нашла «Сашку Жигулева» Леонида Андреева, томик стихов Надсона и «Синагогу Сатаны» Пшибышевского.

Вышел первый номер журнала «Мечта». Понедельничная газета «Медный всадник» провела анкету «Самый яркий сон в моей жизни». В кондитерских впервые появилось пирожное «Наполеон», и некий поэт, разглядывая его, с трогательной словоохотливостью объяснял друзьям и знакомым:

— Здесь наивный, но мудрый символизм. Пирожное прослойное, что значит ряд эпизодов из жизни Наполеона. Вы видите двенадцать прослоек — двенадцатый, знаменательный год в истории России. Я не назову Наполеона великим. Величественны воспоминания о нем. Верхний слой пирожного обсыпан сахарной пудрой. Символ. Невозможно прокусить все прослойки, они не дадутся зубам, вываливается крем и течет по пальцам. Гениален тот человек, который придумал это пирожное.

На желтом плюше парфюмерных витрин сверкали огромные флаконы духов и одеколона с наклеенными на них портретами Наполеона. Табачная фирма Шапошникова предложила курильщикам папиросы «Наполеон», а в маленьком кинематографе «Фурор», что в доме № 7 по Большому проспекту Петербургской стороны, в конце дивертисмента выпускали полуодетую пару — она танцевала танго «Наполеон». Галстуки «Наполеон» — ярко-оранжевые, в мелком золотом горошке. На фарфоровых кузнецовских чашках давали Наполеона в три краски. Портреты Наполеона печатали на обложках ученических тетрадей. Висячая лампа с металлическим резервуаром для керосина называлась «Уют Бонапарта».

Александр Блок начал было собирать этикетки к папиросным коробкам, довел свою коллекцию до ста семидесяти экземпляров, но попалась ему «Джиоконда» — 10 штук 20 копеек, и он бросил нескучное свое занятие, подарив коллекцию сыну дворника. У Артюра на Невском в одно прекрасное зимнее утро повисли на шелковых шнурах подтяжки ценою в пять рублей.

— Это очень дорого, — говорил покупатель.

— Но это Наполеон, — отвечал продавец.

Кинофабрика Ханжонкова поставила картину — «1812 год». В здании окружного суда приговорили к пяти годам тюремного заключения громилу, уверявшего судей и защитника, что он внук Наполеона.

Грин, одинокий и тоскующий, попросил в магазине Елисеева:

— Дайте мне коробку шпрот.

— Что еще прикажете, сударь? — И приказчик поставил на прилавок круглую жестянку, опоясанную черной бумажной лентой с золотом; грустные глаза Золя встретились с обалделым взором Грина.

— Может быть, у вас есть еще что-нибудь и с Гюго, и с Байроном, и с Эдгаром По?

— С Эдгаром ничего не предвидится, но в отделе напротив рекомендую господину шоколад «Гюго» и пастилу «Байрон».

— Пастила рябиновая, с горчинкой? — уже кричал Грин.

— Господин изволил угадать! Горчинка для любителей. Имеется карамель «Наполеон» и конфеты «Гоголь» с рисунками его мертвой души.

Грин схватил банку со шпротами и, нацелившись, сбил ею сооружение из стеклянных бутылочек с каперсами и прованским маслом.

— Я помощник министра юстиции, — сказал Грин и удалился.

На углу Екатерининской он ощутил приступ удушья, ему хотелось, чтобы его задержали, ему смертельно хотелось драться, рычать от тоски и страха, упасть на панель и двигаться на четвереньках.

Сквозь дырявую кисею тумана неясно проступали часы на башне городской Думы. Гостиный двор стоял подобно гробнице, в небе одиноко сияла большая оранжевая звезда. Взглянув на нее, Грин вспомнил, что в нынешнем году Марс находится в максимальной близости к Земле — какие-то пустяки, что-то вроде миллиона верст: утром улетел и вечером вернулся. Ночью — снова на Марс с полуфунтом рябиновой пастилы «Байрон».

— Милостивые государи, страшно!!!

— А ты возьми меня под руку и веди к себе, красавец!

Голосок весь в трещинках, таким голосом должна была говорить Жозефина на тайных свиданиях с Фуше.

— А если нельзя к тебе, то ко мне. У меня уютно, тепло. Купи мадеры и мятных пряников. Идем?

— Нет, не идем, — сказал Грин. — Я переодетая девушка, мой бюст в починке. Я дам тебе три рубля, а ты скажи мне: как дошла ты до жизни такой?

— Жила-была у тетушки, приехал Нехлюдов, ее племянник, мы похристосовались, и с этого началось. До нашей жизни не доходят, дурашка, — к ней приводят!

— Книжки читаешь? — спросил Грин, ежась от холода. — Ты стара или молода? Подними вуаль!

— А ты кто?

— Наполеон я! С горчинкой для любителя!

— Нет, вправду, ты кто? Не тебя ли ищут? Смотри, вон та барыня пальцем на тебя указывает! Бежим!

— Куда?

— Деньги есть?

— Есть.

— Тогда в ресторан Федорова. Рядом. Я молодая, не бойся. Красивая. А ты что наделал? Говори! У нас нет, чтобы выдавать.

— В цель стрелял!

Она расхохоталась, взяла Грина под руку и потащила за угол. Вот и ресторан. Швейцар растворил двери, к Грину и его спутнице подбежал старик из гардероба, искусно стащил с их плеч пальто, быстро кинул на крючок. Спутница Грина оказалась отлично одетой, но густая вуаль совершенно скрывала ее лицо. Она сказала:

— Я пройду в уборную, а ты занимай столик, закажи чего-нибудь рублей на пять, шесть. Вина возьми. Здесь мадера дешевая.

Грин с любопытством проводил глазами ее стройную фигуру в шумящем синем платье, вошел в зал, отыскал свободный столик под двумя пальмами, заказал дежурного гуся с капустой, графин водки и полбутылки мадеры. Официант раскланялся. Грин задержал его:

— Вот что, стопочку коньяку и два соленых огурца. Только поскорей. Пока моя дама… Так я, понимаете ли, один на один.

— Как угодно-с, — сухо кинул официант и показал блестящую спину заношенного пиджака.

После памятной полуночи на Двадцать пятой линии Васильевского острова Грин исхудал, морщины на лице еще гуще полились со лба к подбородку. Сейчас ему хотелось выпить. Душили тоска и неразгаданность его жизни за последние два месяца. Помириться на чуде Грин не мог. Он сам создавал чудеса. Два рассказа, что написал он за эти недели, поражали редакторов необычайностью выдумки и сухостью изложения. Так он еще не писал никогда. Фразы напоминали витую стальную проволоку, сравнения и метафоры просились в стихи, чтение этих рассказов вслух раздражало горло и вызывало жажду. На протяжении двадцати страниц Грин употребил всего лишь девятнадцать глаголов, вовсе не думая о том, чтобы их было именно столько. Героя одного рассказа он назвал Анапестом, героиню Ламелией. Во втором рассказе действовали Стосольм, Дэфия, Цокот, Пираус, Ту. Они шлялись по кривым улочкам Гель-Гью и пили придуманное Грином вино — Сотэма: больше двух рюмок этого вина никто выпить не мог. Цокот выпил пять рюмок, и у него неожиданно открылся баритон, он спел два стиха из библии и сошел с ума. В безумии он совершал чудеса. Его любовница, глухонемая Дэфия, получила дар речи, но в тот же день затосковала, не зная, что делать ей с тысячами слов, — они ей были не нужны, и она замолкла на всю жизнь. Умирая, она воскликнула: «Вижу!» — здесь Грин поставил точку. Он и сам не знал, кого она увидела, как не знал и того, что делать ему с явью, умоляющей впустить ее в его рассказы, чтобы жить в них хотя бы фоном, хотя бы ритмом, хотя бы намеком…

— А киски моей всё нет и нет, — вслух произнес Грин, заедая коньяк огурцом. — Красоту, шельма, наводит! Тоже — птичка, а заботы и труды знает.

Дирижер маленького оркестра поднял смычок, взмахнул им и с налету ударил по струнам. Музыкантов было шесть: пианино, еще скрипка, виолончель, бас, труба. Они играли из «Травиаты», и пьяненький поэт, усевшийся под объявление «Здесь на чай не берут», недурно спел начало:

Нальемте, нальемте бокалы полнее

И выпьем, друзья, за любовь!

И смолк, — широко раскрытыми глазами уставился в сторону двери, перестал дышать. Все пирующие, ужинающие, выпивающие, пропивающие заработанные рубли и краденое золото, все мужчины и женщины, официант с блюдом горячих раков на растопыренных пальцах, и Грин, вставший со стула и готовый хоть сейчас к смерти, — все в ресторане Федорова проводили восхищенными, жадными, завистливыми глазами женщину с поднятым вуалем, узлом завязанным на боку маленькой дешевой шляпы.

Она села на стул рядом с Грином:

— Что-нибудь заказал? Ах, милашка, вот спасибо! Соленые огурцы! И кто только сказал тебе, что я люблю соленые огурцы?

— Господи, — произнес Грин, не решаясь ни сесть, ни сойти с места. — Это вы? Где же вы были? Как случилось, что в ту ночь вы ушли в старую липу? Вы говорите? Вы слышите? Кто же вы?

— Напился! — сказала женщина, довольная тем, что вес смотрят на нее. — Садись, я проголодалась.

Грин продолжал стоять:

— Значит, это не вы… Значит, это всего лишь ты. Какое страшное сходство!

Грин сел, не спуская взгляда — с кого? С глухонемой? Ирония, свойственная его характеру в сильнейшей степени, копошилась в сознании, как пчела, сотни раз за день приносящая взяток. Эта ирония вынудила его воскликнуть:

— Сюжетец! Только со мною и может случиться подобное.

Нежность, которой он всегда стыдился и которую всегда прятал так глубоко, что одни лишь близкие знали о ней, лукаво науськивала на сумасбродства и полную самоотдачу всем реальностям, схожим с небылицей и чудом.

Он угощал свою вовсе не глухонемую даму, он любовался ею, зная, что подобной красоты — дерзкой и обезнадеживающей — не встретишь дважды, живи хоть двести лет на свете. Он молчал, зная, что слова ранят смертельно, и боясь, что какой-нибудь пустяк в разговоре вырастет в катастрофу и новую тайну.

«Мне хорошо, всё интересно и — ладно, пусть, — думал он, подливая своей даме вина. — Я наколотил на сотню рублей стекла у Елисеева, и мне прошло это даром. Всё хорошо. Представим, что она родная сестра глухонемой, что они близнецы, и на этом успокоимся».

— Черта с два! — воскликнул он, чувствуя, что ему уже не успокоиться. — Как тебя зовут? — спросил он женщину.

— Катюшей! Катишь, Кэти, Катрин. Екатерина девятьсот пятая. Налей мне николаевских капелек!

И так не вязался этот хриплый, низкий голос с ее внешностью дамы из общества, что даже видавшему виды Грину стало не по себе. Он откинулся на спинку стула, залпом, не поморщившись, выпил большую рюмку водки, взглядом — нежным и полным отеческой заботливости — окинул Катюшу, налил еще и еще выпил. Катюша доедала свою порцию гуся и знаком спрашивала, можно ли ей съесть и вторую порцию. Грин улыбкой разрешил ей, она улыбкой отблагодарила его. Искусно орудуя вилкой и ножиком, она в то же время лукаво поглядывала на других мужчин, с беспокойной завистью и раздражением смотревших на Грина, который всё замечал, всё видел — и чувствовал себя довольным вполне. Он любил зависть к себе. Он любил злить завистников, и сейчас ему хотелось дать каждому, разглядывающему Катюшу, щелчок по носу.

Он налил вина, выпил, строго поглядел на Катюшу.

Было что-то в этом взгляде, что заставило женщину подняться и безвольно опустить руки. Грин обнял ее теплый, тонкий стан, привлек к себе и жадно поцеловал в губы.

Сидевшие за соседними столиками крикнули «браво», скрипач-дирижер отдал приказание музыкантам, взял свою скрипку, и в ресторанном зале запела бальная мелодия штраусовского вальса.

Грин слушал, и ему становилось нехорошо. Одиночество — острое и несомненное — не впервые подошло к нему и, подобно Иуде, указало на него пальцем. Катюша чутьем поняла, насколько он одинок.

Вот он — сидит и смотрит на нее тем взглядом, каким дети рассматривают картинки в книжке волшебных сказок. Она съела всё, стоявшее на столе, допила мадеру, уголком кружевного платка провела по губам, затем принялась опускать вуаль, пальцами обеих рук медленно и бережно расправляя складки и натягивая тонкую шелковую сетку на носу и подбородке.

«А в зеркальце и не посмотрится», — подумал Грин и вздрогнул, словно струя холода обожгла его. Ему вдруг стало хорошо и спокойно. Занавес опущен. Феерия окончена. Пора домой.

Катюша взяла Грина под руку и повела его, раздумывающего и упирающегося, к выходу из зала. Настороженная тишина провожала их. Пьяненький поэт прокричал что-то неразборчивое и нелепое, офицер, сидевший за столиком у двери, вскочил и взял под козырек.

— Это тебе, — сказал Грин. — Мне откозыряют после моей смерти… Прощай, ангелок, — шепнул он ей на углу Садовой и Невского. — Молчи и ни о чем не спрашивай!

— А ко мне? — только и сказала Катюша, и в голосе ее сверкнула слеза.

— К тебе не пойду. Прости меня, Невская Ласточка! Я украл у тебя твое драгоценное время. Возьми ка вот эту мелочишку!

Стояли под фонарем. Из толстой пачки кредиток Грин вытянул две десятки и протянул Катюше. Отрицательным кивком головы она ответила на этот жест незнакомца.

— Бери, по-хорошему, — сказал Грин. — Завтра туфли себе купишь.

— Нет, — ответила Катюша. — Я не возьму!

— Возьми, Екатерина Великомученица. Мужу рога позолотишь.

— Ты всё знаешь! — воскликнула Катюша. — Я же думала об этом, что ты всё знаешь!

— Нет, я не знал, что ты замужем, малютка. Еще один узелок! Скажи, что наврала!

— Замужем, не вру! Только муж в тюрьме сидит, фальшивые деньги делал, ради меня. А ты спрячь кредитки и приходи ко мне. Даешь слово?

— Даю. На той неделе приду. Где же ты живешь?

— Ты забудешь. Я тебе визитную карточку дам, только не потеряй.

Из кармана пальто она достала двумя пальцами узкую белую карточку и опустила ее в жилетный карман Грина.

— Пуговиц-то, пуговиц-то тут у тебя! Будто у старика. Старики любят, чтобы у них было много застежек… Ну, и до свидания, странный ты человек, — печально сказала она. — Если не идешь со мною, то не мешай, оставь меня.

— Не буду мешать, Катюша. Желаю тебе удачи, что ли. Извини меня.

Она на мгновение прильнула к нему и, резко повернувшись, пошла по плитам Невского. Грин глядел ей вслед до тех пор, пока не увидел, как ее остановил некто в котелке, о чем-то они поговорили, договорились, сели в пролетку лихача и уехали.

— Чтоб он издох на пороге твоей комнаты! — искривив губы, сказал Грин.

Ему стало жарко, он снял пальто, перебросил его на руку, шляпу сдвинул набок и весело зашагал, насвистывая марш.

У Аничкова моста он зашел в цветочный магазин. Здесь было душно от множества запахов и огромной железной печурки, раскаленной докрасна. Из разноцветных узкогорлых ваз свешивались красные, белые и желтые розы; круглые корзины с хризантемами теснились ярусами от пола до потолка, персидская сирень и цветущие олеандры стояли аллеей от входа до дверей в соседнее помещение. Анютины глазки с младенческой улыбкой на своих разрисованных рожицах глядели на Грина, и он улыбался им, чувствуя, что здесь он свой и что здесь ждут его и любят.

— Я сяду, — сказал он хозяйке — женщине с маленькой птичьей головой на массивной шее. — Буду выбирать цветы. Розы на какую цену? Полтинник? Вынимайте полсотни, белых побольше. На ваш вкус, мадам! Олеандры я беру без горшков. А вы не ужасайтесь! Ломайте верхушки, вот так. Ну, я сам доломаю — вы не умеете, мадам. Теперь давайте бельевую корзину и укладывайте цветы. Наломайте сотню хризантем. Так. Отличная работа! Сколько с меня? Только-то? Пошлите эту девчонку за извозчиком, пусть нанимает не торгуясь, в Тарасов переулок. Сдачу прошу передать девчонке на китайскую карамель.

Пренебрежительно кинул на прилавок несколько кредиток. Огромную корзину с цветами погрузили на извозчика, сам Грин с ногами забрался на сиденье.

— Я складной, — ты не оборачивайся, — сказал он вознице. — Вези скорее и легче, получишь на чай и кофий. Ты знаешь, кто я?

— Ай, веселый барин! — Извозчик закрутил бороденку и завертелся на облучке — Люблю веселых возить! Эту всю неделю с похорон да на похороны, лошадь пожалеть нужно, барин!

— Я храбрый портняжка! — нараспев произнес Грин, укладываясь на сиденье. — Семерых одним ударом! У Соловьевского магазина остановись. Вина мне нужно. Эй, берегись! — закричал он, когда дрожки с дребезгом спустились с Аничкова моста. — А ну, задави вон ту барыню! Дави! Нечего ей на этом свете делать!

— Пусть живет, барин! Найдется ей дело! Цветочки ваши высыпаются, глядите-ка!

За дрожками бежала женщина и подбирала цветы. Грин кинул ей ворох хризантем. На углу Владимирского он сошел с дрожек и в гастрономическом магазине Соловьева купил вина, закусок и фруктов, — так много, что всего купленного хватило бы на устройство многолюдной пирушки.

Во втором часу ночи он прибыл домой, таща на себе корзину с цветами. Извозчик, не переставая восхищаться веселым барином, на голове внес в квартиру пакеты и свертки.

Грин щедро расплатился с ним и, зажав ему рот ладонью, выпроводил на лестницу. На цыпочках вошел в комнату жены, зажег лампу, внес корзину с цветами и охапками роз и хризантем забросал спящую жену:

— Вставай, Веруша! Друг мой, вставай! Будем пить за торжество Любви и Сказки!

— Где нынче живет твоя Мечта? — спросила жена. — Сейчас узнаем. Вот ее адрес. Достал из жилетного кармана визитную карточку и побледнел, взглянув на нее. Под словами

ЕКАТЕРИНА МИХАЙЛОВНА ТОМАШЕВСКАЯ

напечатан был адрес — почему-то в три строчки:

Миллионная улица

дом № 12

квартира 7.