"Леонид Ильич Борисов. Волшебник из Гель-Гью (fb2) " - читать интересную книгу автора (Борисов Леонид Ильич)

Глава четырнадцатая

Илья Абрамыч работал.

Он писал воспоминания свои о людях, с которыми посчастливилось ему встречаться. Шаляпину десять лет назад Илья Абрамыч дал в долг две тысячи рублей, и за это знаменитый певец и по сей день при встречах здоровался с Ильей Абрамычем за руку. Илья Абрамыч рекламировал в свое время начинающего Фигнера, держал подпольное бюро барышников по скупке театральных билетов. В номерных банях купца Овчинникова, что на Большой Пушкарской улице, почтенный Илья Абрамыч установил передвижные библиотечки из собраний сочинений эротических авторов. Знавал Илья Абрамыч Менделеева, философа Соловьева, адвоката Плевако, дружил с депутатом государственной Думы Марковым-вторым и даже отцу Иоанну Кронштадтскому полезен бывал не однажды.

Владел Илья Абрамыч слогом, писать художественно не пытался и, сказать по правде, не умел, но доходчиво изложить мысли свои способен был и устно и письменно. Тайно от своих родных он помещал иногда в «Новом времени» статейки по различным вопросам быта и экономики, подписывая их различными псевдонимами.

Грин явился к издателю как раз в ту минуту, когда его перо живописало сцену заседания окружного суда. Илья Абрамыч встревожился: Грин был необычайно серьезен. Он извинился за ночное вторжение и устало опустился в кресло.

— Откуда, Саша Степаныч?

— Сам не знаю, Ротшильд. Домой возвращусь утром, сейчас не хочу беспокоить жену. Посижу у тебя, можно?

— Сиди, рад. Выпить, может быть, хочешь?

— Спасибо, не хочу. У тебя, Ротшильд, нет ли чего-нибудь по научной части? Есть? Дай мне, пожалуйста, всё, что найдешь по психологии творчества. Там, где есть о художниках, видящих в реальности создания своей фантазии.

— Да ты что?

— Ничего. Нужно. Для работы. Дай.

— Дам я тебе сейчас рюмку рома и угощу цитатой из книги Ландсмана, — сказал Илья Абрамыч, оставляя свою работу. — Не нравишься ты мне сегодня, Саша Степаныч!

Грин сидел, как пациент в кабинете врача. Он послушно выпил рюмку вина, съел дольку апельсина, взял в руки толстую книгу, заложенную в разных местах синими и белыми лентами.

— Ландсман немец? — спросил он. — Тогда возьми, не надо. Немец ничего не может сделать для души.

— Глупости, друг мой. Может. Ты прочти на странице сто сорок третьей.

— Не буду. Возьми. Немцу не верю с тех пор, как в городском училище в Вятке учитель немецкого языка оттрепал меня за уши. Было это дело так, дорогой Ротшильд. Я задремал во время урока. Мне приснилось море. Индейцы. Буря, Летучий Голландец. Может быть, мне и сегодня приснилось?.. Немец ударил меня ребром ладони по уху. Я вскочил. Он спросил меня, что я делал. Я ответил: «Мечтал, Юлий Карлович!» Он расхохотался, вывел меня на середину класса и отодрал за ухо. Я закричал от боли. Я спросил немца, за что он бьет меня. Все товарищи мои притихли. И немец ответил — на всю жизнь я запомнил его слова: «Я тебя наказываю за то, что ты бунтовщик, Гриневский! Ты обыкновенный вятский мальчик, и ты должен оставаться обыкновенным русским, вятским мальчиком!..» Я рассвирепел. Правая половина головы моей ныла и горела, до уха нельзя было дотронуться. Я замахнулся на учителя. Класс ахнул. Немец побледнел. Он снял очки, вызвал дежурного и приказал ему сходить в учительскую и привести инспектора училища. Дежурный повиновался. Я заплакал. Немец обнял меня и трагическим голосом произнес: «Плачь, плачь, русский вятский мальчик! Это твое назначение…» И я в эту минуту понял, что в мире есть зло. И — многое другое понял. Долго рассказывать, но — убери своего Ландсмана! Он может ударить меня по уху!

Издатель распорядился приготовить чай, вина, закуску. Пришла кудрявая Маша и затопила печь. Грин сел к огню. Маша готовила ночную пирушку, вслух беспокоясь о том, что, не ровен час, проснется барыня и тогда сразу станет скучно и неуютно. Илья Абрамыч, усердствуя, ходил на цыпочках и помогал горничной извлекать из шкафов бутылки и всевозможную еду. Маша внесла самовар, его приглушили, чтобы он не шумел. Дверь, ведущую в спальню, заставили двумя креслами.

— Моей старухе будет трудно взять эту баррикаду, — смеясь сказал Илья Абрамыч. — Теперь садись, пей и ешь, Саша Степаныч.

Грин молча пил чай, истребляя хлеб и масло. Илья Абрамыч с тревогой поглядывал на гостя, ожидая от него сюрпризов и всевозможных подвохов. Грин держал себя благопристойно. Он был молчалив, замкнут совершенно по-новому. «Что-то случилось с ним», — решил издатель. На всякий случай, желая застраховать себя на ближайшее будущее, он принялся, что называется, задабривать гостя: показал ему верстку очередного номера своего журнала, внимательно выслушал историю с пропавшей обезьяной, подумал, прикинул и сказал, что для кунсткамеры происшествие это недостаточно сенсационно. Вот если бы пропал сам Эдуард Чезвилт, тогда другое дело. Грин произнес:

— Как хочешь, торгуй, чем тебе выгоднее, — и снова умолк.

Звякали чайные ложки, бренчали стаканы, булькало вино. Илья Абрамыч также молча разглядывал гостя. Он не просил сегодня денег. Не предлагал партии в шахматы. Он пил и ел и, казалось, не мог насытиться. Илье Абрамычу надоело молчать.

— Гляжу я на тебя, Саша Степаныч, — заговорил он, — и диву даюсь. Образования у тебя никакого, не правда ли? Ну, какое это образование, если ты знаешь падежи, правила спряжения глаголов, немножко по истории, чуточку по физике, не делаешь орфографических ошибок и бегло читаешь только по-русски. Вот и всё твое образование. А что ты умеешь делать, а? Кто учил тебя писать рассказы, не похожие на всё то, что пишут у нас в России? Кто учил тебя умению так дьявольски виртуозно распоряжаться тайнами построения фразы, умению выдумывать? У кого воруешь ты свои сюжеты? Кто подарил тебе это умение, — вот чего я понять не могу!

— Я еще только начинаю, Ротшильд, — скромно отозвался Грин. — Мне бы научиться жить упорядоченно, спокойно, — я бы такое насочинил!

Чокнулся с хозяином и гордо добавил:

— Я знаю, что мне нужно делать. И я свое дело исполню отлично.

Часы пробили четыре раза. Илье Абрамычу хотелось спать. Ему хотелось, чтобы Грин ушел. Беспокойный, тяжелый гость. Сидит, думает о чем-то. Вот-вот потребует шахматы и предложит партию или попросит сотню рублей.

— В презренном металле нуждаешься, конечно? — спросил Илья Абрамыч.

— Нет, не нуждаюсь, — ответил Грин. — Спрячь бумажник.

— А ты возьми у меня полсотенки, — предложил Илья Абрамыч. — Премного обяжешь!

— Спасибо, не нужно. Мне обещана замечательная шуба. Захочу, и деньги будут, Любовь, цветы и всевозможный помпадур.

— За чем же дело стало?

— Не возьму ни денег, ни шубы. Дело стало за тем, что я должен войти в мышеловку, запеть чижиком и встать за буфетным прилавком. Можно и проще: соблазнить молодую вдову и получить шубу и на продолжительное время выпивку в количестве неограниченном.

Илья Абрамыч любил подобные разговоры. Он оживился, глаза его заблестели.

— Ну и что же?

— Я, Илья Абрамыч, люблю себя за то, что я значительно отличаюсь от многих других людей. Я наивен и ненавижу мышью беготню. Об этом ни слова, если ты не хочешь, чтобы я попросил тебя насвистать мне арию Дона Базилио. Дай мне еще рому.

Илья Абрамыч заявил, что рому у него нет и коньяку только то, что на столе. Часы пробили половину пятого. На письменном столе Ильи Абрамыча зазвонил телефон.

— Господи! — воскликнул издатель. — Кто бы это в такой час!

Грин подошел к телефону:

— Я слушаю!

Откуда-то издалека кто-то осторожно спросил:

— Нет ли здесь писателя Грина?

— Я вас слушаю, — сказал Грин. Невозможно было определить, кто спрашивает — мужчина или женщина, голос был тускл и бесцветен. В телефоне что-то потрескивало, жужжало. Грин крепче прижал трубку к уху и, превозмогая любопытство, еще раз деланно равнодушным тоном подтвердил, что у телефона тот, кого спрашивают. Что угодно?

— Вы не шутите? — глухо произнес низкий, бесспорно мужской голос.

— Я не шучу. Я Грин, А.С. Писатель, к вашим услугам.

— Благодарю вас, господин Грин. Сейчас с вами будут говорить. Одну минуту, простите.

К столу подошел Илья Абрамыч.

— Кто? — спросил он.

— С того света, — буркнул Грин. — Предлагают, чтобы я доставил тебя не позже воскресенья на левый берег Стикса. Цвет гроба безразличен. Пиши завещание, Ротшильд!

Суеверный, трусливый Илья Абрамыч отскочил, махнул рукой и забрался с ногами в кресло. В неведомых телефонных мирах между тем происходило перешептывание, кто-то кого-то вызывал, кто-то смеялся. Тот же мужской голос, еще раз спросив, действительно ли у телефона Грин, произнес:

— Слушайте, с вами говорят!

Голос отчетливый и веселый, голос вполне счастливой женщины, воскликнул подле самого уха Грина:

— Приветствую вас, мой дорогой и добрый!

— Кто же вы? — закричал Грин. — Спасибо! Но кто же вы? Что вам нужно?

— Терпение! — В трубке смешок, и — Грин готов был присягнуть, что он видел это — нестрого грозящий укааательный палец и на нем кольцо с зеленым камнем. — С большим трудом узнала телефон вашего друга. Посылала человека к вам на дом, но ему сказали, что вы или уехали, или у таких-то, таких-то и вот у таких-то. Звоню с полуночи. Один сострадательный господин порекомендовал звонить Илье Абрамычу. Кажется, так?

— Так, но кто же вы? Илья Абрамыч гонит меня, он воображает, что вызывают его.

Голос был знаком Грину. Вот еще две-три фразы оттуда, откуда-то, и он узнает того, кто говорит. Но женщина изменила интонацию, и Грин с досады до крови закусил нижнюю губу.

— Говорите прежним голосом! — крикнул он в трубку.

— Вы оглушили меня, дорогой мой! — услыхал Грин. — Слушайте внимательно! Во вторник на следующей неделе приглашаю вас, а если хотите, то и вашего друга, в цирк «Модерн» к одиннадцати часам вечера. Вы слушаете?

— Да! Да! Да! — прокричал Грин.

— Увидите интересные вещи, испытаете большое удовольствие от того, что вам покажут сэр Чезвилт и Катюша Томашевская. Будьте счастливы, писатель Грин, стрелок в цель, удивительный человек, добрая душа! Остаюсь — та, которую вы поцеловали в ресторане Федорова!

И отбой. Грин отпрянул от аппарата, словно его ударили в грудь. Он не выпускал трубки, еще крепче прижимая ее к уху. Секунда, пять, десять секунд, полминуты, затем вопрос телефонистки:

— Переговорили, абонент?

Грин оглядел трубку, положил на стол, взглянул на Илью Абрамыча, — тот подбежал и сердито вложил трубку в пазы. Под столом бормотнул звоночек.