"Леонид Бородин. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора

переползает через всю хребтину гривы и дальше змеится по
брусничнику уже другой пади -- Остаповской, кирпичным мостиком
перекидывается через ручей-речушку Ледянку и ползет почти отвесно
на новую гриву... Кто-то, женщины к примеру, дальше этого места и
вовсе не ходили -- на другой стороне гривы брусничника нет,
сплошной бадан и места медвежьи, но и они, женщины да девки
поселковые да шпана, заготовляющая в этих местах бруснику на всю
зиму, все знали, что до еремеевского зимовья еще топать да
топать, потому для них кирпичная тропа, выстроенная старшиной
Нефедовым, уходила в неведомое, не имеющее измерения.
Потом еще старшина сибирским ситцем перекрывал чуть ли не
треть Байкала -- от Листвянки до Мысовой, расплавленным чугуном
заливал Керикиренскую падь, что напротив кривой тунели двадцать
третьего километра, царапал луну столбом, составленным из
деревьев, заготовленных для народного строительства сибирским
лесоповалом.
Лекция, рассчитанная на час, затянулась на два, к
неудовольствию только одного человека -- киномеханика, который,
сидя в своей будке, старшину не слышал, но устал заглядывать в
квадратную дырку, ожидая команды запустить аппарат с фильмом про
Максима с любимой народом песенкой "Крутится, вертится шар
голубой...".

С полной ответственностью берусь утверждать, что в нашем
поселке-станции жили честные, работящие и просто очень хорошие
люди. По крайней мере, лично я не помню ни одного не очень
хорошего. Любой мне скажет, что так не бывает и потому быть не
могло. Но этот самый любой -- он только скажет. А доказать? Да и
вообще, устному слову против моего письменного не устоять. Как
сказал один одесский хохмач, писатель, пользуясь тем, что умеет
писать, может такую нарисовать картинку, против которой не
попрешь. Вот я и рисую социальный апокриф на радость собственной
душе, безнадежно пораженной возрастной ностальгией, а прочим
душам -- на сомнение. Сомнение, как известно, двигатель
прогресса, я же вовсе не против прогресса, совсем нет...
Как это у Гумилева: "Упаду, смертельно затоскую..." Так вот
-- упал и смертельно тоскую по детству и по всему, что было при
нем, и никто не смеет упрекнуть меня в эгоцентризме и уж тем
более в необъективности, потому что кого ни вспомню -- взрослого,
одногодку или кого постарше, каждый мил, с каждым бы встретился,
как с родным... Но взрослых и многих, кто был постарше, -- их уже
нет в жизни. А одногодки... Господи, как же широка страна моя
родная!.. Кто-то пожелал: хорошо бы сузить, дескать. Сузили. Все
равно широка. Ни на устное, ни на письменное "ау!" никто не
откликается. То есть получается, что свидетелей нет. А на нет и
суда нет.
И вообще, прежде чем перейти к дальнейшему повествованию,
обязан заметить, что поселок наш был не совсем обычен -- тем, что
в нем было очень мало старожилов. Обслуга особого участка
транссибирской железной дороги в течение предшествующих тридцати