"Леонид Бородин. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора

лет несколько раз сменялась чуть ли не полностью -- таился в том
какой-то для простых смертных непостижимый стратегический (а
может, наоборот -- тактический) смысл. И по более позднему моему
впечатлению те немногие старожилы, каковые все же умудрились
зацепиться и прижиться вопреки установочной тенденции на
постоянное обновление рабочего контингента, они, немногие,
практически единицы, -- они свою старожилость не только не
выпячивали, но от разговоров на эту тему уклонялись и при случае
делали вид, будто друг друга знают не больше и не дольше, чем
всех остальных привезенных и переселенных.
Много-много позже узнал я, к примеру, что путейская
бригадирша Марья Косанова была когда-то в наших местах первой
комсомолкой и активисткой, -- ни за что б не поверил, потому что
ну ничего похожего... Она даже на лекции о международном
положении не всегда приходила... Или рабочий бригады срезки
откосов Михал Михалыч Догузин, молчаливейший и незаметнейший
мужик, -- он, оказывается, когда-то был главным раскулачивателем,
то есть шастал по тайге и отыскивал попрятанных коров с телятами,
тех, что сверх положенной нормы иные, нарушая советскую власть,
пытались откармливать в таежных загонах-схронах. И наконец,
постоянный сторож нашего магазина, который никогда ни разу не был
обворован, так вот, этот сторож, Яков Ситиков, оказывается,
последний раз раскулачивался всего лишь за два года до приезда
нашей семьи, то есть уже после войны! Было! Но я, прожив там все
детство, с яковскими внуками за одними партами сидевший, --
слыхом не слыхивал... Так, будто с моим появлением (именно моим,
родители-то, может, что и знали) весь поселок зажил какой-то
другой жизнью... Как раз такой, чтобы мне ничего дурного не знать
и потом не вспомнить.
Это всеобщее притворство странным образом совпадало с одним
необычным подозрением, каковое хранилось в моей душе этак лет до
десяти: что весь мир, которого я не вижу собственными глазами,
что он придуман взрослыми в каких-то нужных для меня целях.
Москва, Америка или медведь в тайге (пока своими глазами не
увидел) -- это все придумано, и притом придуманное может
появляться и исчезать, как, например, Иркутск. Приехали -- и вот
он! Дома, машины, люди... Сели на поезд, поезд развернулся вдоль
Ангары; глянул в окошко -- одни берега, которые меняются и
исчезают, а Иркутска будто и не было вместе с домами, машинами и
незапоминающимися людьми.
Более того, чем ближе подъезжали к нашей станции, тем шибче я
волновался: ведь поселок-станция наш, он тоже исчезал, пока я в
Иркутск ездил. Восстановится ли он в точности таким, каким я его
оставлял? А для того, когда уезжал, одним глазком этак искоса
цеплялся за что-нибудь такое второстепенное, что замыслом
восстановления могло быть и не учтено. Например, пересчитывал
количество просмоленных шпал напротив шлакосброса. Они там еще с
зимы лежат. И вот, сойдя с поезда, так же одним глазком считал
заново -- точно! одиннадцать. "Ну здорово!" -- говорил себе и
обещал в следующий раз приметить что-нибудь такое, на чем он, ну