"Леонид Бородин. Божеполье (повесть, Роман-газета 15 1993) " - читать интересную книгу автора

сдуревшей толпы, толпы образовавшейся ибо превращается в толпу общество
всякий раз, когда срывается или изнашивается социальная пружина, общество
организующая...
И такой ход мыслей не этим пасмурным утром был открыт, но многое уже
повторялось в мыслях, а к повторениям привыкать опасно, Павел Дмитриевич это
понимал и, возможно, именно в честь первого летнего дня (хотя какая уж тут
честь!) намеревался сегодня заняться тем, чем давно уже решил отвлечься от
суматохи дум. Архивы! Свои личные архивы. Двадцать восемь аккуратных толстых
папок на трех верхних полках застекленного и механизированного стеллажа -
святая святых, куда никто в его семье не имел доступа, по крайней мере в его
нынешней семье. Первая жена, Надежда, - это она оформила и подобрала первые
шесть папок... После он делал это исключительно сам, но в методику подбора
ничего своего не внес, и не потому, что не сумел, просто не было
необходимости. Надежда предусмотрела всю его жизнь. Со своей у нее
получилось хуже.
Люба, его вторая жена, была уже не подругой жизни, а спутницей, то есть
только женой. Она появилась, когда папок уже было восемнадцать, и они менее
всего могли ее интересовать, а Павла Дмитриевича это ничуть не огорчало.
Надежда звала его Пашей. До какого-то времени он и был Пашей. Но,
появившись, Люба назвала его Павлушей...
Никогда Павлу Дмитриевичу не приходила в голову мысль, что личная его
жизнь сложилась счастливо или удачно. Вся его жизнь прошла правильно, и
личное ...
(отсутствует фрагмент!)
... не годам не старик ли и, не выйди он из деревни, сидел бы сейчас на
завалинке, опершись бородой на палку, и смотрел мутным, слезящимся взором на
мимо снующую жизнь...
Павел Дмитриевич отшвырнул письмо. Встал, подошел к зеркалу. Не старика
увидел там. Много прожившего человека, но не старика. Никто не посмел бы
назвать его стариком. А те, его сверстники, - старики. И конечно же, не было
в том для него никакой особой тайны или загадки, прекрасно понимал причину
своей относительной бодрости, следовало бы только определить, имеет ли он
право гордиться... или это неприлично...
С тем же Степаном Горбуновым они начинали жизнь на равных. Поставь их
некто прозорливый рядом, плечом к плечу лет в четырнадцать, разве усмотрел
бы он их будущую разность судеб? Да ни в жись! - как говорили в деревне.
Чем же определилось? С чего началось? А ведь это чертовски интересно!
Сколько таких, как он, из медвежьих углов империи, из пролетарских трущоб, с
самого дна, поднялось до вершин, выше его, туда, куда он все же не
дотянулся... Впрочем, почему не дотянулся, он знает, потому что интуитивно
всегда чувствовал свой потолок. А если бы не чувствовал? Ведь был такой
короткий период десять лет назад, когда можно было попробовать сыграть
по-крупному! Не рискнул. Потому что не игрок, а работник! Это была очень
хорошая мысль. Она как-то достойно все ставила на свои места. И Павел
Дмитриевич вернулся в кресло.
И все-таки, с чего началась его судьба, ведь должна быть какая-то точка
отсчета, которая еще невидимо, но неотвратимо развела пути его и, положим,
Степана Горбунова?
Может быть... да... может быть, тот наезд колчаковцев? Неужели именно
это?