"Леонид Бородин. Бесиво" - читать интересную книгу автора

дыхание, предпочитая, видимо, пищу с чересчур ароматическими приправами. Я
уклонялся, а он прислонялся, придерживая меня за локоть.
- Как происходит? Злость накапливается дискретно, как дождевая вода в
лужах.
Пока дискретно, неопасно. Так думает власть. Всегда так думала. А если
чем-то острым да канавку через все лужи по спуску? А? Чтобы злость
заработала, нужна провокация. Сейчас откуда хошь провокацию жди. Шахтеры,
положим, или эти, неофашисты, или супердемократы какие-нибудь. Заметьте при
том, восстания и не надо. Простых массовых беспорядков достаточно, чтоб
всеобщая злость вдруг заработала. Именно вдруг!
Крайне возбудившийся, Федор Кондратьевич потянул меня за локоть к себе,
вырывая при этом из моих рук листки со стихами.
- Это правда, что олигархи держат наготове самолеты?
- Не знаю... Не видел...
Отпустил меня, выпрямился, взгляд осудительный.
- Э...э! Зачем же тогда в Москве живете, если ничего не знаете. С
каждого москвича нынче особый спрос. Особый! Нет, мне, конечно, приятно, что
наша мелочовка кого-то заинтересовала, как говорится, весь к вашим услугам,
информацией владеем, обстановку сечем и тэ дэ. - Глянул на часы, постучал
ногтем по стеклу. - И что? А согласно информации не далее чем через четверть
часа интересующее вас лицо, наш самодельный местный благодетель, наш
новоявленный Фома Описькин, именно так, Описькин, должен собственной
персоной объявиться в сем помещении для личного общения со свободной
демократической прессой. О свободе и демократии я вам опосля разъясню.
В это время из дерматиновой двери с табличкой "Гл. редактор" вышел,
надо понимать, хозяин кабинета, невысокий, плотный мужичок лет этак сорока,
не то с угро, не то с финской, не то еще с какой скуластостью на загорелом
до черноты лице. Увидев Федора Кондратьевича, он с таким откровенным
притворством изобразил радость встречи, что я даже искоса глянул на своего
"путеводителя", - не оскорбится ли? Нет, не оскорбился, но и навстречу не
шагнул.
- Рад приветствовать великого правдолюба в стенах продажной прессы! -
воскликнул "гл. редактор", раскинув руки с широченными ладонями работяги.
- Самокритика - это хорошо, - со значением отвечал Федор Кондратьевич.
- На том стоим, дорогой вы наш, матерый поэтище! На том стоим.
- Ну, положим, не стоите, а лежите. А если и стоите, так уж, простите
за выражение, раком-с! - источал ехидство "матерый поэтище".
Я глянул на "гл. редактора" - не оскорбится ли? И он не оскорбился, а
напротив, разулыбавшись до шевеления ушей, шагнул в нашу сторону с
протянутой для рукопожатий рукой. Тут они и сошлись, и руки отжали вполне
по-нормальному, и мне легче стало. Уж больно не хотелось присутствовать при
скандале. Федор Кондратьевич был чуть ли не на голову выше "главного". Но,
знать, тот так крепко стоял на ногах, что не почитал зазорным задирать
голову, чтобы глядеть "правдолюбу" в глаза. Не разжимая пожатия, сказал:
- А я все ж допытаюсь рано или поздно, кто у меня тут в редакции, так
сказать, двойной агент. Ведь пронюхал о визите, да?
- Не собачка, не нюхаю, - с достоинством отвечал Федор Кондратьевич, -
а информацию имею, не перевелись еще людишки...
- Ясненько, ясненько, - перебил его "главный", взял под руку, головой
почти прислонился к широкой, но впалой груди "матерого поэтища". - И что?