"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

И подобные убеждения в эмиграции преобладают. Именно поэтому местные
русские газеты, подстраиваясь под общий лад, расписывают со смаком все то
черное, что в России есть, было и, увы, будет, ибо не хотят эмигранты знать
ничего хорошего о "Рашке", как они ее здесь называют. Не хотят осознать, что
сами себя одурачили, уехав в несусветную даль, а там у нас солнце, как
всходило, так и всходит, сирень, как цвела, так и цветет, но только уже без
них. Оттого и нагнетаем мы здесь друг перед другом апокалиптические страсти
о конце света на одной шестой части земного шара. Оттого и потираем ручонки,
мол, пусть они у себя друг друга грызут, режут и взрывают, а мы здесь будем
жизнью наслаждаться. Там, мол, у них сплошная трагедия, но нас она не
касается.
Трагедия... Написал я это слово, и вспомнился мне один весенний вечер в
Вешняках семидесятых годов. Универсам - угол Малдагуловой и площади Амилкара
Кабрала. (Как сейчас помню, ни один алкаш ее название произнести не мог).
Винный на задворках - вход с заднего прохода. Без десяти семь, и -
предсмертный ажиотаж: кому-то достанется, а кому-то до 11 утра умирать. А
тут еще Клавка из-за прилавка орет в кассу: "Зинк! Агдам боле не выбивай!
Пол ящика осталось!" И драка, груда тел у прилавка: "гусары с пестрыми
значками, уланы с конскими хвостами", все перемешались, всем до закрытия
надо отхватить!
Вот вылезает из этой груды грязный, небритый мужичонка - метр с рваной
засаленной кепкой, прижимая к груди, как дите родное, фаустпатрон Агдама.
Вдруг, хрен знает как, никто не заметил, выскользнул он у него, родимый, да
шмяк об бетонный пол... Лужа и тишина... А мужичонка принял над лужей
какую-то непонятную позу то ли клоуна, то ли пророка, вскинув вверх грязный
свой заскорузлый палец. И во всеобщей тишине начал этим пальцем выписывать в
пространстве восьмерки, выкрикивая протяжно так и глумливо:
"Ч-и-и-или! Пи-и-и-ночет! Тра-а-аге-е-еди-ия! Ч-и-и-или!
Пи-и-и-иночет! Траг-е-е-еди-и-я!" Как, вдруг, палец его, словно ствол,
уперся в толпу, и мужичек пролаял: Где трагедия? Какая, на хуй, трагедия?!
Опустил палец долу к бормотушной луже, и тут же исторгся из его груди
вопль: В-о-о-о-о-о-т! В-о-о-о-т трагедия!
А люди, суки рваные, посмеялись над ним, и никому даже в голову не
пришло хоть двугривенный, хоть гривенничек ему отстегнуть.
Никому, кроме меня. Мне пришло. Однако, я не отстегнул, так как самому
было в обрез. В общем, худо-бедно, но к семи откусать свое я успел, ушел с
фуфырем "Старорусской". Случилось же это в далекие незабвенные времена,
которые возвращаются ко мне только во сне.
Например, снится, будто стою утречком, сразу после начала рабочего дня,
в пивнухе "Кармане" возле станции метро Бауманская, рядом с нашим
Издательством АПН, вместе с друзьями-коллегами Артуром
Симоняном, Андрюхой Староверовым, да бывшим бразильцем Димой
Крауспом. И пьем мы изумительно теплое, нежно разбавленное водой
Жигулевское пиво, по 20 копеек порция, из родных пузатых кружек
красивого мутного цвета с изысканным рыбным ароматом.
Над нами в синем московском небе гордо сияют кумачовые слова:
"Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!", а где-то поблизости из
открытого окна Маяк сообщает, что в Москве с большим успехом проходит декада
литературы и искусства Узбекской ССР. Сразу затем
Иосиф Кобзон мужественным голосом поет красивую, мелодичную песню о