"Дэниэл молчит" - читать интересную книгу автора (Леймбах Марти)

Глава шестая

Домик у нас небольшой, в два этажа. Когда-то это был всего лишь гараж у настоящего особняка, что высился по соседству. Миниатюрный садик засажен декоративными розами и лавандой. Летом за окном гудели гигантские, чуть не с грецкий орех, шмели. Мне нравилась гладкость и летняя прохлада оштукатуренных стен; нравилось, что зимой, проснувшись, вдыхаешь аромат мороза и угля. Для меня это был не просто дом, а дворец, истинное чудо в центре плотно застроенного города. Когда вскоре после рождения Дэниэла мы переехали сюда, я спала с детьми и по утрам лежала, глядя в окно, составленное из кусочков стекла неправильной формы, сквозь которые ветки деревьев кажутся ломаными, и следила, как солнце разрисовывает небо яркими красками. Пока Стивен собирался на работу, мы перебрасывались приглушенными фразами, чтобы не разбудить детей. Стивен высок, внушителен. Мощная грудь, широкие запястья, крупные ладони, могучая шея. Я смотрела на наших прелестных детей, прижавшихся ко мне во сне с обеих сторон, на своего красавца мужа — и думала о том, что на свете еще не было женщины счастливее меня. И столь же довольной тем, что дала ей жизнь.

Тогда я не знала, что дала мне жизнь. Дэниэл выглядел совершенно здоровым. Казалось бы, в ребенке-аутисте что-то непременно должно проявляться с самого рождения, какая-то подсказка для матери, чтобы любила его меньше, чем другого, нормального ребенка. Быть может, он не льнет к тебе так крепко, не обнимает, не смеется, когда ты катаешь его «по кочкам, по кочкам». Так нет же — Дэниэл все это умел. Для него я была трамплином и гамаком, мое бедро — креслом, а его смех радовал мое сердце. У нас сотни фотографий: Дэниэл съезжает с горки на детской площадке, топает по лужам в новеньких резиновых сапожках, возит игрушечный поезд, Дэниэл цепляет на нос очки мистера Картофельная Голова, Дэниэл танцует. Он менялся постепенно, смутные симптомы мелькали и исчезали. Но вы не перестаете любить своего ребенка только потому, что он не говорит, отворачивается от гаража с блестящими машинками, который вы ему купили, или упорно отказывается с вами играть. Вы не перестаете его любить, даже если он не позволяет прикоснуться к себе, не говоря уж о том, чтобы вымыть ему голову, или день-деньской плачет безо всякой видимой причины. Нет, вы не перестаете его любить — вы вините в его неудачах только себя.

Стивен не желал говорить со мной о сыне. Рано уходил на работу, поздно возвращался и общался только с ноутбуком. Далекий, недоступный.

— От того, что ты делаешь, никому не легче, — не удержалась я от упрека. Я ничком растянулась на диване, носом в подушку, а Стивен, на другом конце комнаты, барабанил по клавишам ноутбука, отвечая на е-мейлы.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Если ты знала, что у него проблемы, почему не обратилась за помощью?

— Ах, вот как? Выходит, я во всем виновата?

— Я только спросил, почему ты не обратилась к врачу. Раньше. Ты же знала.

Лучше бы и дальше молчал. Отправлял бы электронку в свой Гонконг или какого там черта он делает.


Проснувшись, я еще блаженствовала пару секунд, прежде чем на меня вновь обрушилось осознание нездоровья моего сына и всего того, что меня ожидало. Дэниэлу не дано миновать многие из вех обычного детства. С годами он станет еще более замкнутым и несговорчивым, вероятно, даже опасным — как для себя, так и для других. И для Эмили? Очень может быть. Меня уже предупредили, что ради здоровых детей родителям случается отдавать ребенка-аутиста в специальное заведение, — однако тревожиться не о чем, срок еще не вышел. (Не о чем тревожиться? Не о чем?!) Ну а для начала мне следует принять тот факт, что Дэниэлу потребуется особая школа для детей, неспособных учиться наравне с нормальными. От меня ничего не зависит, все, что я могу, — сопровождать его сквозь детство и юность, пока какое-нибудь заведение (а если повезет — закрытая община) возьмет на себя заботу о моем повзрослевшем сыне. Печальная истина заключалась в том, что аутизм не лечат, поскольку его причина — генетический сбой, за который нам расплачиваться всю жизнь.

— Стивен, прошу тебя, не ходи сегодня на работу. Останься с нами. Пожалуйста! — взмолилась я.

Какой это был день? Кажется, вторник. Ворох тревог крутился у меня в голове, как белье в сушильном барабане. Вот вывернулась одна, потом другая, и еще. Я и об этом сказала Стивену. Сказала, что предстоящий день выглядит непомерно долгим, и я не понимаю, в каком направлении идти. Я заблудилась.

Стивен посочувствовал, потрепал по руке, кивнул. Но не остался.


Дядя Реймонд — милый, милый дядя Реймонд — позвонил мне, чтобы утешить. Не кори себя, детка, за прививку Дэниэла, сказал он. Его голос в трубке был слишком громок; Реймонд говорил как человек, который наблюдал зарю телефонизации, который кричал, напрягая горло, в черепаховые раструбы настенных аппаратов и вызывал абонента через телефонисток. Реймонд рассказал, что, когда он сам был еще ребенком, дети тысячами умирали от кори. Температура за сорок, мозги просто плавились. Так что я ни секунды не должна жалеть о той прививке.

— Приезжайте в гости, — попросила я.

Реймонд жил на другом конце Лондона, в доме, где вырос и который делил с матерью до ее смерти лет тридцать назад. Когда я попала к нему в первый раз, он повел меня наверх, показал заметные трещины на потолке — от бомбы, проломившей крышу во время войны. Потом мы стояли у окна, смотрели на раскинувшийся перед нами квартал тесно прижатых друг к другу домов, а Реймонд рассказывал, что когда-то здесь были одни воронки да груды камней — все, что осталось от разрушенных зданий. Солдатом он видел такое, о чем отказался говорить.

«Не стану взваливать на тебя свои воспоминания», — объявил он и сразу же спросил, не найду ли я применения глубокой сковороде, в которой его мама пекла торты на дни рождения своих сыновей — Реймонда с братом. И еще предложил поделиться со мной полотняным постельным бельем, тоже оставшимся после матери.

— Сейчас приеду, — отозвался на мою просьбу Реймонд. — А ты все-таки не вини себя.

— Я и не виню.

Ложь. Я становилась отменной лгуньей. Удобная неправда — мой камуфляж, только защищала я не себя, а других, тех, кто не вел борьбу с аутизмом, например, счастливых родителей здоровых детей. Или Реймонда, которого я открывала, как путешественник — древнюю волшебную страну. Мне захотелось устроиться поуютнее на широком подоконнике в доме его матери, полюбоваться высоким дубом, который маленький Реймонд посадил собственными руками, поговорить о том, как за годы его жизни изменился Лондон, обсудить прошлое, отмахнуться от будущего. А где, кстати, та сковородка? Пока он доедет, решила я, успею испечь бисквитный корж, пропитаю кремом, и мы будем говорить о шифровальных машинах, беспилотных самолетах, битвах на чужих берегах, о краях, известных мне только по книжкам, самых-самых далеких краях.

— В жизни такое случается, — добавил напоследок Реймонд. — И никто не знает почему.

Никто не знает… Но думать не запретишь. Я-то была уверена, что прививки детям не делают одни только хиппи. И прекрасно помнила тот день, когда придерживала пухлую попку Дэниэла, пока медсестра наполняла шприц.


Директор подготовительной школы пришел в восторг от Эмили и будет счастлив видеть ее среди учеников на занятиях, которые начинаются осенью. Он до крайности белобрыс, этот директор, с чересчур высоким лбом и тонко вылепленным носом. Судя по его цветущему виду, я бы сказала, что свободное время он в основном проводит под парусом, и скорее всего, оказалась бы права. Директор восседал за большим дубовым столом, в окружении фотографий знаменитых кораблей, вроде тех, которые ставят в сухом доке на вечный прикол, на радость туристам. Кроме того, книжная полка ломилась от бутылок с моделями таких же судов. Я вытаращилась на них, как на коллекцию чучел у таксидермиста.

— Мое хобби! — заметив интерес к бутылкам, напыщенно объяснил директор. Фамилия его Картуэлл: медная пластина с по-женски витиеватой гравировкой оповещала об этом всех и каждого.

— Вы это делаете сами? — ахнула я в изумлении.

Неужели кто-то готов в таком признаться? Жутковатый тип, определенно. В голову поползли мысли о ядовитых зельях в чулане и покойниках под половицами.

Картуэлл кивнул, слабо повел рукой — мол, не в моих правилах хвастать — и указал на громоздкие кресла у стола: располагайтесь.

— Девочка не по годам разговорчива, верно? — Он открыл папку с именем Эмили. Результаты теста он отбубнил, как диктор — метеосводку.

Я отметила его привычку беспрерывно что-то перебирать на столе: за две минуты разговора он сдвинул пресс-папье из левого нижнего угла в правый верхний, выложил карандаши в строгом порядке, провел тыльной стороной ладони по промокашке, выровнял стопку листков для заметок и навел порядок в разложенных сбоку визитках. И пока он разъяснял нам суть результатов теста, я никак не могла сосредоточиться, сбитая с толку его болезненной и неестественной суетливостью. Он еще и ногти наверняка грызет.

— А вы видели рисунки Эмили? — спросила я.

Помимо контрольных листков в папку Эмили попала добрая дюжина ее рисунков: здесь и Микки-Маус, и Дональд Дак, и пес Плуто, и несколько вариантов Дамбо, порхающего в небе. Я принесла рисунки, так как твердо уверена, что в них проявляется личность Эмили, ее интересы, все, что делает ее такой, какова она есть. Я не сомневалась в гениальности своей дочери, однако мистер Картуэлл лишь сдвинул брови, глянув на рисунки.

— Да. Гм. Э-э-э. Красиво, — промямлил он, будто перед ним возникла груда дурно пахнущей туземной снеди, пробовать которую на вкус у него не было ни малейшего желания. — Вернуть их вам? — И он протянул листки через стол.

Я уже была готова толкнуть речь о важнейшей роли искусства в развитии Эмили, как вдруг Стивен наступил мне на ногу, подавая тайный знак: «больше ни слова». Стивен не часто затыкал мне рот, хотя и не мог избавиться от опасной для собственного здоровья манеры умалять мое мнение. Сейчас, однако, он здорово просчитался: не в том я была настрое — Картуэлл здорово завел меня своими уверениями, что Эмили, мол, не грозит отставание из-за «проблемных» детей, благо школа тщательно отсеивает таких учеников. Да еще эта его возня с барахлом на столе. У него у самого проблемы, зудела в голове мысль. Какой он серьезный, мрачный, точно об аттестации нейрохирургов речь ведет, а не о детях. Откашливается постоянно, да громко так, будто из пушки стреляет. Ботинок Стивена упорно давил на мою ногу, и в конце концов я решила, что эта помеха как раз из тех, от которых нужно избавляться немедленно. Словом, пока Картуэлл разглагольствовал о своей распрекрасной школе и отсеве «проблемных» детей, я подняла зонт — старомодный, с длинным, заостренным кончиком — и сделала выпад, стараясь попасть Стивену по ахиллесову сухожилию.

Если на лице мужа и отразилась боль от моей атаки, то едва заметно. В другое время я преклонилась бы перед ним за такую выдержку. Только очень уж он пекся, что о нас подумают. Не позволил себе ни отодвинуться, ни попросить пощады, чтобы не уронить себя в глазах директора.

— Ни о чем не волнуйтесь, Эмили у нас понравится, — заверил Картуэлл, не ведая о битве под столом.

Стивен бросил на меня быстрый взгляд, явно предупреждая, что ему не до шуток, чем разозлил неимоверно. Я напомнила ему, что он у меня на крючке, — проще говоря, хорошенько ткнула зонтом ему в ботинок.

— Даже в самую младшую группу мы не принимаем детей, требующих особой заботы, равно как детей с проблемами в поведении, — гнул свое Картуэлл, а Стивен тем временем с приличной силой лягнул зонт.

Картуэлл запнулся:

— Вы слышали? Какой-то странный звук…

— Это какой же? — осведомилась я. — Как будто кто-то лягнул зонт?

Пока Картуэлл расписывал таланты учеников, рассвирепевший Стивен двинул мне по туфле носком ботинка. Я опять пустила в ход зонт; Стивен продемонстрировал потрясающее самообладание, не подав виду, что получил порядочный удар по лодыжке. Даже кивнул несколько раз, соглашаясь с мудрецом Картуэллом: разумеется, проблемных детей нужно отсеивать, как же иначе. Потому-то мы и здесь. Это одна из причин.

— У вас ведь двое детей, если не ошибаюсь? — спросил Картуэлл. — Сына зовут Дэниэл? И сколько Дэниэлу лет?

— Три, — поспешил ответить Стивен.

— Прекрасно, прекрасно. Значит, скоро составит компанию сестре.

Я собралась объяснить, что Дэниэл как раз такой ребенок, перед которым двери этой школы закрыты, но Стивен, рискуя остаться калекой, снова наступил мне на ногу. Я повернула голову, посмотрела ему прямо в глаза. И шарахнула мужа зонтом с такой силой, что он невольно ахнул.

— Теперь я точно что-то слышал! — вскинулся Картуэлл. — А вы?

— Пожалуй, — подтвердила я. — Как будто кость треснула.

Картуэлл неспокойно хохотнул, с дотошной аккуратностью, листок к листку, собрал все бумаги в папку Эмили и поднял голову, переводя взгляд с меня на Стивена.

— Пожалуй, нам пора. — Стивен поднялся.

Всю дорогу к выходу мужчины делились воспоминаниями о собственных днях в подготовительной школе, похмыкивали изредка — дескать, времена изменились. Я поняла, что они ударили по рукам, сделка совершилась. Выйдя на улицу, я едва не взвыла в голос от возмущения, до того мне не понравился этот странный директор. Вот уж напыщенный тип! Как можно отправлять нашу девочку в школу, руководитель которой засовывает корабли в бутылки и твердо обещает оградить детей от общения с такими, как мой сын?

Увы, ту битву я проиграла. Легкая хромота не умерила решимости Стивена: Эмили будет учиться в престижной школе.


Подросток-аутист из Букингемшира откусил отцу большой палец руки. Я прочла об этом в газете на пути домой после встречи с Картуэллом. Палец нашли и пришили, а мальчик сбежал из дома.

Палец-то нашли, а парня?

В Америке молодой человек с диагнозом «аутизм» зашел в банк и приказал: «Руки вверх!» — прицелившись в служащих пальцем вместо пистолета. При задержании его убили, поскольку он отказался сложить «оружие».

В суде родителям объяснили, что ничьей вины в гибели их сына нет. Его убили за попытку вооруженного нападения, хотя в качестве огнестрельного оружия выступал палец. Иными словами, «такое случается».


Автоответчик произнес голосом Стивена:

— Мэл, послушай, мне жаль…

Он продолжил, когда я подняла трубку:

— Я просто не хотел, чтобы ты все испортила…

— Значит, ничего тебе не жаль. Свое гнешь. — Я отключилась.

Он позвонил позже:

— Ты ж меня ударила!

— Продолжаешь гнуть свое. — Я бросила трубку.

Но к вечеру взгрустнулось, слезы на глаза, боевой пыл улетучился. Я вышла посидеть на крыльце с Дэниэлом. Его так и тянуло к железным перилам. Вскинув голову, он разглядывал их, затем опускался на корточки — и резко выпрямлялся, как чертик на пружинке из коробки с сюрпризом. Казалось бы, ничего страшного, если бы это не длилось добрый час. И, судя по блеску его глаз, устремленных на параллельные прутья перил, энтузиазма у него хватило бы еще на час, чего я, конечно, не позволила. Сидя на крыльце, я думала о том, что могу и ошибаться насчет той школы. Наверное, Эмили нужен хороший старт, и если эта школа обеспечит ей такой старт, пожалуй, не стоит возражать. Эта мысль раздражала меня, расстраивала. Не сильнее, впрочем, чем мысль об Эмили, запертой в четырех стенах со мной и братом-аутистом.

Из-за поворота показался Стивен: мобильник прижат к уху, в другой руке дипломат; широкий, уверенный шаг. Заметив меня на крыльце, он остановился.

— Ты что здесь делаешь?

— Извини за безобразие с зонтом.

Он мотнул головой.

— За все извини.


Полночь, а мне не спится. Светится циферблат будильника, урчит холодильник, за окнами с гулом проезжают редкие машины. Грудь Дэниэла поднимается и опускается, моей щеке тепло от его дыхания. Я смотрю на спящего сына и желаю ему только одного: пусть будет нормальным. Вот и все. Самым обычным ребенком. Не звездой, не гением, просто маленьким мальчиком.

Секундная стрелка перепрыгивает от двенадцати к следующей цифре, издали доносится бой башенных часов. Дэниэл меня не слышит, но я все равно обращаюсь к нему:

— Вот и наступило завтра.


На эскулапе новехонькие кроссовки, ослепительно желтые, будто он два гигантских банана к ногам прицепил. Строгий темный костюм явно против экстравагантных товарок. Джейкоб сам приехал ко мне. То есть я позвонила ему, поймав перед самым уходом в спортзал, но не смогла произнести ни слова, даже назвать собственное имя. Прижимала трубку к уху, слушала его многократное «алло, алло» и молчала. Боялась вторгнуться в его день, в его рабочий график, в его налаженную жизнь. Он вычислил меня, отыскав номер с АОНа в списке своих пациентов, положил трубку, сел за руль, приехал сюда.

И теперь с нашего дивана наблюдал, как я бьюсь в рыданиях на полу. Виина увела детей в парк. Без меня. Хотя мне положено быть с ними.

— Даже этого сделать я не имею права!

— Прямо сейчас? В эту самую минуту, в среду, в три часа пополудни? — уточнил Джейкоб. — Нет, не имеете.

— Ну почему я такая никчемная?

— Вы не никчемная. Вы в шоке, Мелани. Признаться, я и сам в шоке. Я представления не имел, что ваш сын… Мне очень жаль. Мелани, я обязан это сказать — очень жаль.

Мне хотелось услышать от него совсем другие слова. Пусть бы сказал, что не согласен с диагнозом. Подъехав к дому, Джейкоб на пороге столкнулся с Вииной; он видел, как Виина тащила за собой Дэниэла, крепко ухватив его за руку, а мой сын семенил на цыпочках, и взгляд его блуждал по стене.

— Почему вы не возражаете против диагноза? — всхлипнула я. Джейкоб молчал. Я ждала ответа, а он не открывал рта. — Скажите, почему!

Он только головой качнул.

— Тогда скажите, что вы думали обо мне, пока не узнали правду о том, что творится с Дэниэлом?

Еще не поздно догнать Виину, они наверняка на детской площадке. Вот только где взять силы подняться с пола?

— Думал, вы перенервничали. Грешил на семейные неурядицы. На проблемы с мужем.

— Господи, мой муж!

Меня накрыл новый шквал неудержимых слез. Мы его переждали, Джейкоб и я. От рыданий болела грудная клетка, а на щеке лопнули мелкие сосуды. Я в зеркале увидела, когда ходила в туалет: уродливая дорожка из красноватых точек. Кто бы знал, что можно до такого дорыдаться?

— А что вы обо мне думаете теперь, когда знаете о Дэниэле?

— Вы скорбите. Вы переживаете тяжелую утрату.

— Но Дэниэл жив! — Я повторила слова Виины.

— И все же прежнего мальчика, каким вы его себе представляли, больше нет.

— И после этого вы зоветесь психоаналитиком?!

Я взвыла в голос, не помня себя, схватила с ковра кирпичики конструктора, чашку из-под кофе и швырнула через всю комнату. Чашка попала в каминную решетку и разлетелась вдребезги. Да как она посмела! В бешенстве я метнула туда же книгу, коробку фломастеров, очки. Поскольку очки остались целыми, я прекратила погром, замерла и перестала дышать. Сознательно. Уткнувшись лбом в колени, я не позволила себе ни единого глотка воздуха. Я тонула. И утонула бы, если бы не Джейкоб.

— Послушайте, Мелани… — начал он.

Много позже, все еще на полу, едва ли не касаясь щекой дурацких бананов, я прошептала:

— Что будет, если Дэниэл умрет? Что будет, Джейкоб?

Я повторяла вопрос снова и снова, на одном дыхании, без пауз. Просто дикость какая-то.

— Он не умрет. Он будет жить, и вы тоже, Мелани.

— А я хочу умереть! Но я не могу умереть. Потому что если я умру — кто ему поможет? Джейкоб, пожалуйста, выслушайте. Прошу, не уходите, не смотрите на часы…

— Я не смотрел на часы.

— Все равно. На всякий случай… вдруг захотите посмотреть… не смотрите! На часы, я имею в виду. Джейкоб, мне надо вам все объяснить. Когда рождается ребенок, у тебя возникает убежденность, что если ты умрешь, сердце малыша будет навсегда разбито. Ведь он еще совсем кроха, который и часа не может без тебя прожить, да и кто ему поможет, как не ты, если он, не дай бог, упадет. Правда, все мы так думаем?

Джейкоб кивнул, хотя вряд ли у него мелькала мысль о собственной смерти, когда его дети были маленькими. А когда дети выросли, и подавно. И вообще, по-моему, кроме меня, никто не думает о смерти. А мне довелось с ней столкнуться. Мама умирала по частям — врачи кромсали ее на куски. Мой возлюбленный, мой лучший друг однажды утром вылетел из седла на бетон массачусетского шоссе на скорости шестьдесят миль в час, потому что кто-то в джипе не потрудился повернуть голову.

— Словом, ты знаешь, — продолжала я, — что если умрешь, то искалечишь ему жизнь. И ты цепляешься за каждую крупицу здоровья, изо всех сил стараешься дожить до конца дня. А назавтра все повторяется. Пусть даже подсознательно, но ты избегаешь ненужного риска. Страхового полиса мало. Сбережения тоже ничего не решают. Ребенку нужна ты, потому что ты знаешь, как подоткнуть ему одеяло, какие он любит сказки, сколько ему почитать на ночь и куда повести в субботу. Ты его любишь, и он любит тебя. И не просто любит! Он — часть тебя, как рука или голова. Он заявляет на тебя права, он считает, что ты принадлежишь ему, как его собственное тело. Но смерти не избежать, и ты утешаешься тем, что однажды он вырастет. Он станет взрослым, будет водить машину, заниматься любовью с женой, проводить время с друзьями, собирать книги, ходить на футбол. Ты точно знаешь, что он не останется на всю жизнь тем несчастным, страдающим, одиноким ребенком, которому сказали, что мама больше никогда не вернется. А теперь, Джейкоб, я расскажу, что будет с Дэниэлом, с моим малышом, который не повзрослеет, потому что он аутист. Когда я умру, то оставлю в этом мире такого же малыша. Он не будет водить машину, обнимать в постели жену, он вообще не станет мужчиной в мире взрослых людей. Он останется все тем же крохой, не способным понять, почему мамы больше нет рядом. Что с ней случилось? Кто ее забрал? В моем случае, Джейкоб, малая вероятность оставить ребенка с разбитым сердцем превратилась в неизбежный факт. Потому что я не бессмертна.

На большее меня не хватило. Конец. Но Джейкоб простился со мной только через час.