"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

сообщили, что скоро она сможет садиться и что после этого ее перевезут в
санаторий, она помрачнела: "Они растрясут меня, растревожат перелом". И все
же время от времени она подумывала о будущем. Одна из приятельниц рассказала
матери о пансионах для престарелых, находящихся в часе езды от Парижа.
"Никто не станет навешать меня там, и мне будет одиноко!" - сказала мать
печально. Я заверила ее, что ей не придется ехать в такую даль, и показала
список пансионов, расположенных поблизости. Мама уже мечтала о том, как она
будет читать или вязать, сидя на солнышке в парке где-нибудь в Нейи, под
самым Парижем. С легким сожалением и не без лукавства она заметила: "Соседи
будут огорчены моим отъездом. И в клубе дамам тоже будет скучно без меня".
Однажды она заявила мне: "Я слишком долго жила для других. Теперь я стану
старой эгоисткой и буду жить только для себя". Ее тревожило, что она уже не
сможет сама мыться и одеваться, но я успокоила ее, заверив, что сестра или
сиделка помогут ей. Ну, а пока она с наслаждением нежилась на своей кровати
"в одной из лучших клиник Парижа, где все гораздо лучше, чем в клинике Г.".
Тем временем обследование продолжалось. Кроме рентгена, ей несколько раз
делали анализ крови: все было в порядке. По вечерам у матери слегка
поднималась температура; я хотела выяснить причину, но сестры, казалось, не
придавали этому никакого значения.
"Вчера ко мне приходило слишком много людей, я устала", - сказала мать
в воскресенье. Она была не в духе. По случаю выходного дня дежурила
неопытная сестра; она опрокинула судно, полное мочи, простыня и даже подушки
промокли. Мама часто опускала веки, мысли ее путались. Терапевт Т. не сумел
расшифровать рентгеновские снимки, сделанные доктором Д., и на следующий
день предстояло повторить рентген кишечника. "Опять глотать барий, какое
наказание, - жаловалась мать, - и опять они меня растрясут. Оставили бы меня
в покое!". Я сжимала ее влажную прохладную ладонь: "Не думай об этом
заранее, не волнуйся! Тебе вредно волноваться". Мало-помалу она успокоилась,
но казалась слабее, чем накануне. Звонили ее приятельницы, я брала трубку.
"Какое внимание! - сказала я. - Английская королева могла бы тебе
позавидовать: цветы, письма, конфеты, звонки! Все о тебе помнят!". Я держала
ее вялую руку. Она не подняла век, но печальная усмешка тронула ее рот:
"Меня любят, потому что я веселая".

Навязчивая идея матери

В понедельник маму собирались навестить несколько человек, а у меня
были неотложные дела, так что я пришла к ней только во вторник утром. Я
толкнула дверь и застыла на пороге. Мать, и без того худая, казалось,
похудела и сморщилась еще больше. Она высохла, словно веточка. В ее хриплом
шепоте звучала растерянность: "Я совсем обезвожена". Она прождала рентгена
до вечера, а значит, в течение двадцати часов ей не позволяли пить.
Проглотить барий оказалось не так уж мучительно, но жажда и тревога вконец
ее извели. Лицо ее словно сжалось, искаженное предчувствием беды. Что
показал рентген? "Мы ничего в снимках не понимаем", - уклончиво ответили мне
сестры. Я добилась разговора с терапевтом. Оказалось, что и на этот раз
снимки получились неясные; опухоли как будто не видно, но кишечник скован
нервными спазмами и поэтому не функционировал со вчерашнего дня.
Неисправимая оптимистка, мать была в то же время нервозной и мнительной,
этим и объяснялся ее давний тик. Она была пастельно измучена, что попросила