"Людмила Бояджиева. Жизнь в розовом свете " - читать интересную книгу автора

квалифицированной медицинской помощи - вот то, с чем пришел Константин
Вильвовский к ответственному событию своей жизни.
Осознавать это тяжелее, чем терпеть родовые схватки, а возможно и не
легче, чем встретить смерть. И он снова спассовал. Вместо того, чтобы
сидеть рядом, сжимая влажную, взбухшую синими венами руку жены, Константин
сбежал. Он должен был что-то немедленно предпринять, что-то изменить,
бросив судьбу на лопатки. Но что, что?
Подняв лицо к звездам, растерявшийся человек прошептал простенькую
молитву.Он произнес свое обращение к Высшим силам не машинально, как делал
это раньше, а чем-то самым главным, самым ценным внутри себя и долго
смотрел в небо, ожидая подсказки. Чуда, однако, не произошло: тот самый
голос не нарушил тишину, сверкающая комета не пересекла небосклон огенным
обещанием. Промозглая ночь продолжала свой ход над скудной землей и
одиноким просителем. Тоскливо подвывала за сараями собака, громыхали на
крыше жестяные листы, деловито трубили, проносясь мимо, торопливые поезда.
Кто-то, вглядываясь в убегающие за блестящим стеклом огни, ожидал
встречи с беспечным праздником французской столицы, кто-то покачивался на
диванчике мягкого купе, предвкушая прогулки по Риму, ужин при свечах в
венецианском ресторанчике, вдумчивое безделье на террасе альпийского отеля,
необременительные флирты, созерцательную лень, дегустацию шедевров мировых
музеев и винных погребов; кто-то мчался на деловую встречу, взволнованно
прикидывая результаты возможной сделки, кто-то жарко целовался в синеватом
сумраке ночной лампы, привычно пил горячее молоко с бисквитами в
вагоне-ресторане, сладко дремал под перестук колес...
Только один человек стоял на пустыре среди засохшего бурьяна, темных
укладок шпал, мотков ржавой колючей проволоки, зная что сейчас в жалкой
комнате умирала в тяжких муках его жена. Влажный ветер пронизывал насквозь
его выношенное, подкрашенное на швах чернилами драповое пальто, трепал
густые вьющиеся волосы и противно свербил в глазах.
Кто бы из прежних знакомых поверил, что Костя Вильвовский - талантище,
повеса, герой питерской богемы, беспечный красавец, любимец фортуны будет
стоять на ветру этой тревожной мартовской ночи с десятью франками в кармане
и слезами на небритых щеках?
Когда он вернулся с доктором, предчувствуя самое страшное, под боком у
спящей жены лежали туго свернутые пакеты. По-обезьяньему морщинистый,
плешивый француз поправил пенсне и тыча в свертки пахнущим карболкой
пальцем сосчитал: Эн, дe... - он сделал недоуменно паузу: - Труа?
- Двойня, - объяснила акушерка, убирая валявшийся на постели тючок с
пеленками. - Места здесь маловато, вот все в кровать и складываем.
- Поздравляю, папаша, - не без сострадания улыбнулся доктор, пряча в
карман десятифранковую купюру.
Марк Сергеевич опустился в облезлое продавленное кресло и закрыл
ладонями лицо - он совершенно не представлял, как жить дальше.
Девочек назвали Анна и Диана. В зависимости от жизненных обстоятельств
они были то Старшей и Младшей, то Первой и Второй, то женщинами с весьма
экзотическими, произносимыми иностранцами на местный манер именами. Но друг
для друга, прожив шесть десятилетий, сестры оставались все теми же Эн и Ди,
которых пересчитал в ту мартовскую ночь старенький французский доктор.

Двойняшки встречаются не так уж редко. Они умиляют сходством,