"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

занято другим: скрупулезным разглядыванием карты Испании.
Нам пришлось отмести массу вполне пристойных топонимических кличек:
Сифуэнтес, Понтеведра, Эль-Ферроль, Пособланко (вообразите, орать с утра на
востоке Украины: "Понтеведра! Ко мне! Куда ты погнал эту драную кошку, черт
бы тебя побрал?!"). Время шло. Близилась полночь. Мы начинали нервничать.
Еще бы: уже приобресть в качестве визитной карточки две желтоватые лужицы -
и все еще не иметь в арсенале звучного имени!
Наконец я ткнул пальцем: Теруэль. Все, банзай! Прижилось. Приклеилось.
Совпало.
Терька рос резвым парнем. Сказать правду, он был не самого храброго
десятка. Нашкодив и боясь наказания, мог оскалиться и укусить. После чего
забивался под диван и угрожающе рычал до наступления перемирия
(парламентером выступал, естественно, я). Иногда он сбегал от меня на
прогулке, в окрестных рощицах. А когда возвращался, вся спина была испачкана
жидким зеленоватым дерьмом. От него разило, как из выгребной ямы. Меня в ту
пору не покидало ощущение, что подобные "художества" - его подленькая месть
мне, непонятно на чем зиждущаяся. Я ругался, суля ему кары небесные. Жена
выливала на это вонючее чудовище пригоршни шампуня. Бывало и так, что он
вообще убегал. Распсиховавшись, я возвращался домой один, с поводком в
руках. Клялся, что наступит срок - отведу его подальше в лес и оставлю там
насовсем: пусть живет как хочет. В таких случаях сын брал поводок, как
эстафету, и в молчаливом осуждении моего поступка (точно это я кинулся во
все тяжкие, а не Терька) шел его разыскивать.
Однажды я наказал пса тем, что, "заарканив" его после очередной
самоволки, протащил за собой на поводке бегом 23 километра. Полдистанции он
уже еле плелся за мной, а дома свалился возле двери и проспал несколько
часов кряду. Я ликовал: "Мне отмщение, и аз воздам!.."
Пару раз в период "перетягивания каната" и выяснения, кто в доме
хозяин, я его сильно побил. Потом, когда мы уже помирились, и он - покорный,
сдавшийся - вылизал мне ладони, я долго стыдился смотреть ему в глаза.
Знаете, эти собачьи глаза... Будь я театральным режиссером и доведись мне
ставить спектакль, где бы центральным эпизодом была встреча двух бывших
друзей - предавшего и преданного, - я бы очень просто все объяснил актеру,
играющему роль последнего: твой взгляд должен быть как у несправедливо
наказанного пса. Пса, чью экзекуцию хладнокровно провела рука, к которой он
всегда ласкался и которую искренне и беззаветно любил. И которую продолжает
любить и после расправы. Вопреки всему...
Конечно, я пытался сделать себе инъекцию оправдания. Я убеждал себя,
что повышенный градус злобы и ненависти, существующий в обществе, передался
и мне - как вирус, как бацилла. Отсюда мой пароксизм. Я говорил: мир
затачивает нас под себя. Самый главный закон социума - это закон "соленого
огурца": один рассол - один вкус. И я еще, черт возьми, не самый
"соленый"!.. Это было слабым утешением, ибо в душе я всегда сознавал, сколь
призрачна и эфемерна моя действительная связь с обществом. Нет-нет. В том-то
и дело, что злоба, которую я себе не мог простить, было исключительно моей.
Моей и только (так, по крайней мере, я думал некоторое время, не подозревая,
что матрешка рациональных объяснений таит в себе все новые и новые смыслы).
Как бабочка из куколки, рассуждал я, она, злоба, появилась из моей лени. Я
бил пса, потому что ленился его дрессировать. В каком-то смысле я поступил с
ним так, как привык поступать с собой: ленясь обуздать свои порывы, я