"Малькольм Брэдбери. Историческая личность " - читать интересную книгу автора

категорично, как они считали, - во всяком случае для людей им подобных,
избранных для элитарных привилегий, имеющих возможность открывать другим
людям доступ к этим привилегиям, превратить их во всеобщие. А в результате
они предавали себя и всех других тоже. "Мы были вселенской катастрофой", -
говорит Говард теперь.
Вот так брак Кэрков превратился в тюрьму, в помеху росту, а не в
содействие ему. Барбара, с чьим образованием было покончено, тут же
перекрыла все свои возможности и регрессировала в стандартную женщину,
дорейховскую женщину, настроенную только на ведение домашнего хозяйства.
Результатом явился характерный синдром относительной фригидности,
подавляемой истерии, стыда, внушаемого собственным телом с последующим
физическим и социальным отвращением к себе. Что до Говарда, его задачей было
прогрессировать и усердно работать, чтобы угождать другим и не допускать
ничего радикального, негативного или личного. Он придерживался этой системы
истового трудолюбия, чтобы угождать тем, кто социально стоял выше него, но
кроме того, даже и собственной жене. "Я приходил домой, - говорит он
теперь, - и показывал ей черновики моей диссертации, на которых мой
руководитель ставил пометки: "Гораздо, гораздо лучше", и ждал, чтобы она...
сделала бы - что? Купила мне велосипед за хорошую успеваемость?" Но так вряд
ли могло продолжаться долго, и наступил конец. Ведь Кэрки вращались в мире,
в котором их пресный конформизм все больше выглядел нелепым, где успешное
самоподавление выглядело тем, чем было на самом деле, - безвольной
уступчивостью общепринятому, духовным самоубийством. Исторические условия
менялись; весь мир находился в процессе преобразования, революции
нарастающих ожиданий, больше утверждаясь, требуя больше, раскрепощали себя.
"Наша перемена просто должна была произойти, - говорит Говард. - Путы
ослабевали во всех сферах - классы, секс, рабочая этика и так далее и тому
подобное. И человек взрывается. Наконец, он должен осознать собственную
перемену". "И женщина", - говорит Барбара. И в самом деле, как
высокопорядочно скажет вам Говард, Барбара первой разбила скорлупу в то
решающее лето, решающее для них лето 1963 года. Это был год социальных
сдвигов; Говард, когда остальные разойдутся, а вы задержитесь, может
подробно перечислить явные симптомы в столь различных сферах, как популярная
музыка, политические скандалы, политика стран третьего мира, споры из-за
заработной платы в промышленном секторе - все это, взятое вместе, и делало
этот год таким. В капкане квартиры несчастная, сбирая с толку, постоянно
чем-нибудь перекусывая, а потому толстея, Барбара первой заметила
изначальное противоречие. "Она прозондировала себя", - говорит Говард. "Не
совсем так, - говорит Барбара откровенно, - прозондировали меня". -
"Совершенно верно, - говорит Говард, - на чисто внешнем уровне тебя
трахнули".
Собственно говоря, на чисто внешнем уровне произошло вот что: как-то
днем друг, которым обзавелись Кэрки, студент-психолог по имени Хамид,
египтянин с большими темными глазами и маниакальным преклонением перед
Юн-гом и Лоренсом Даррелом, зашел к ним уговорить их пойти вечером на
джаз-концерт. День уже склонялся к вечеру, но Говард, который забывал - и
вовсе не случайно, говорит нынешний Говард - о времени, все еще трудился в
университетской библиотеке: усердно читал диссертации других людей и делал
из них выписки для написания собственной. Хамид принес с собой на квартиру
кое-какие фотографии Абу-Симбела и коробку рахат-лукума, но, так или эдак,