"Жестокость" - читать интересную книгу автора (Нилин Павел Филиппович)

2

В полдень, в страшную метель, или, лучше сказать, в пургу, начавшуюся еще с вечера, к нам приехал весь облепленный снегом старший милиционер Семен Воробьев и сообщил новость:

– Из тайги на тракт вышла банда Клочкова.

Вот уж чего никто не ожидал в зимнее время!

У Маревой заимки, между Буером и Ревякой, где раздваивается Утуликский тракт, банда вечером устроила засаду, убила трех кооператоров, обобрала несколько крестьянских подвод и, несмотря на пургу, продвинулась дальше – в Золотую Падь.

– Тут уж я сразу к вам поехал, – докладывал старший милиционер Воробьев, спокойно расчесывая крупным гребнем мокрые редкие и длинные, как у священника, волосы. – Прямо немедленно поехал.

– А где же ты раньше-то был? – исподлобья взглянул на Воробьева наш начальник, словно стараясь боднуть его лобастой головой, поросшей серым жестким волосом, подстриженным «под бобрик».

– Где я раньше-то был? – переспросил Воробьев, глядясь в настенное зеркало в кабинете начальника. – Ну как где? Обыкновенно, по своему участку ездил. Участок-то какой! Лектор на днях говорил, две этих самых… две Швейцарии вроде того что могут разместиться. И на каждом шагу или эти бандиты, или опять же самогонщики. А я один на весь участок. И я ведь, между прочим, не стоголовый…

– Все ясно, – определил начальник, заправляя за уши оглобельки очков. И, уже не слушая Воробьева, снял со стены оперативную карту. – Клочков, значит, надеется на метель: она, мол, заметет все следы. Но это же глупость… Малышев, слушай… Я через сорок минут буду здесь, – показал он пальцем на карте. – Ты с группой должен подъехать сюда. – Он стал как бы ввинчивать палец в карту. – И без моих указаний никого ни при каких обстоятельствах не трогай. Отсюда, – он передвинул палец, – я попрошу курсантов с повторкурсов поддержать нас. Главное сейчас – не выпустить Клочкова из Золотой Пади. Реально?

– По-моему…

– Я тебя не спрашиваю, как по-твоему, – оборвал Веньку начальник. – Как по делу, будет реально?

– Реально, – кивнул Венька.

– Ну, действуй! – приказал начальник. – И держи в уме одно: никаких самоуправств! Если банда будет отходить, проследишь путь ее отхода. Вот так будет правильно…

Эта операция закончилась в тот же день к вечеру.

Я вступил в ночное дежурство по уезду, когда из Золотой Пади привезли семь арестованных и восемь убитых бандитов.

В числе убитых были атаман банды, бывший колчаковский штабс-капитан Евлампий Клочков и его пятнадцатилетний адъютант Зубок, которого Клочков, говорят, еще совсем маленьким подобрал где-то на дорогах гражданской войны.

Убитых свалили до выяснения личности прямо в снег во дворе уголовного розыска, и они лежали в темноте, как бревна, у каменного сарая с решетчатыми окнами.

Я вышел во двор с фонарем «летучая мышь».

Венька Малышев долго рассматривал убитых. В большом, накинутом на плечи тулупе, в монгольской шапке на лисьем меху, он походил в этот момент на ночного сторожа и, как ночной сторож, медленно передвигался по двору, будто у него зазябли ноги.

Я спросил, как прошла операция.

– Глупо, – сказал Венька и кивнул на убитых. – Ты смотри, что наделал этот наш припадочный – Иосиф Голубчик…

Я знал, что Венька не любит Голубчика. Но сейчас мне было все-таки непонятно, почему он сердится. Я еще спросил удивленно, приподняв фонарь над убитыми:

– Это что, разве Голубчик их наколотил?

– Да нет, – сказал Венька. – Клочкова, вот этого, Коля Соловьев срезал. Этого вот, – он тронул труп ногой, – кажется, я. А этих – курсанты с повторкурсов…

– А Голубчик?

Венька ничего не ответил, наклонившись над трупом Зубка.

Зубок лежал на снегу в красивой черной бекеше, отороченной серым каракулем, в расшитых унтах, без шапки, беловолосый, аккуратно причесанный на пробор.

Видно было, что шапка, теперь потерянная, приминала прическу до последней минуты жизни, и поэтому прическа осталась нерастрепанной на застывшей навсегда голове.

– Ты смотри, куда он ему попал, – расстегнул на мертвом бекешу Венька. – Прямо в самое сердце. Вот свинья худая! Ну кто его просил убивать мальчишку? Только бы ему порисоваться перед начальником, показать свое геройство. Он, припадочный, кого угодно из-за этого убьет. Хоть отца родного. Лишь бы начальник похвалил его за храбрость. Все время на глаза к начальнику лезет. Глядите, мол, какой я герой!..

Я понял, что это Голубчик убил Зубка. Но я не мог разделить возмущения Веньки.

– Тут же не разберешь, в такой горячке, кого убить, кого оставить, – сказал я. – Если ты не убьешь, тебя убьют…

– Ерунда, – взял у меня фонарь Венька. – Зубка мы свободно могли живьем захватить. Ты помнишь, как осенью на лесозаводе было? Я же его тогда почти поймал на крыше. Даже карабин у него из рук выбил. Деваться ему просто некуда было. Никто бы не поверил, что он спрыгнет с крыши, прямо со второго этажа. А он даже не задумался – спрыгнул. Очень храбрый мальчишка. Если б не опилки внизу, он бы насмерть разбился. А он ничего, побежал. Я его тогда хорошо видел с крыши, как он бежал по двору. Только прихрамывать стал…

– Все-таки он был уже конченый, если связался с бандитами, – сказал я, чтобы Венька не горевал об убитом. – Клочков же, понятно, имел на него большое влияние…

– Клочков – это дерьмо, – покосился Венька на труп Клочкова. – Клочков мог из него только бандита сделать, а мы бы сделали хорошего парня. Просто мирового парня сделали бы…

– Не думаю, – сказал я.

– Ты что, глупый; что ли? – вдруг как бы удивился Венька, поглядев на меня. И еще что-то хотел сказать, но из здания на крыльцо вышел Иосиф Голубчик.

Длинный, худой, чуть сутулый, в кожаной не по росту короткой тужурке, с короткими рукавами, он шел по снегу в нашу сторону и похлопывал плеткой по сапогам.

За ним продвигался, распахнув, как крылья, собачью доху, маленький Яков Узелков с блокнотом и карандашом, почему-то зажатым в зубах.

– Любуетесь? – спросил нас Голубчик, и даже в темноте было заметно, что он ухмыльнулся.

Мы промолчали.

Узелков вынул изо рта карандаш.

– Покажите мне, который Клочков.

Иосиф Голубчик взял у Веньки фонарь и осветил необыкновенно грузный труп Клочкова.

– Говорят, не все лошади его выдерживали, – засмеялся Голубчик. – У него особая лошадь была. Здоровенная! Как битюг. Жалко, ее убили. Она там и осталась, в Золотой Пади…

– А который его адъютант? – спросил Узелков.

– Вот он, – осветил Зубка Голубчик.

– Это, значит, твоя работа? – оглянулся на него Узелков и снова взял карандаш в зубы.

– Моя. – Голубчик опять засмеялся.

А Венька Малышев стоял в стороне, как замерзший.

Я подумал: вот сейчас что-нибудь случится. Вот сейчас Венька скажет что-нибудь Голубчику, и между ними вспыхнет ссора. Но подле нас неожиданно появился из темноты наш фельдшер Поляков.

– А я тебя ищу, – потянул он Веньку за тулуп. – Пойдем, я тебе переменю повязку…

Только тут я узнал, что Венька ранен. Вот, оказывается, почему он надел тулуп внакидку.

– И сильно тебя стукнули? В какое место?

– Да ерунда! – поморщился Венька. – Плечо немножко ободрало около шеи.

– Хорошенькое немножко! – сказал Поляков. – Крови сколько вытекло, пока сделали перевязку.

Венька пошел за Поляковым в нашу крошечную, рядом с баней, амбулаторию, которую мы называли «предбанником».

– Вениамин! – закричал Узелков. – Я потом должен с тобой поговорить. Мне очень важно выяснить некоторые подробности. Ты мне должен объяснить подробно…

– Ты и сам хорошо придумаешь, – слабо улыбнулся Венька. – Тебя учить не надо.

В коридоре на зеленой садовой скамейке под охраной милиционеров сидели семь арестованных – семь косматых, давно не бритых и не стриженных мужиков в нагольных полушубках и огромных, еще обледеневших броднях, какие носили в старое время водовозы.

Я стал вызывать их в дежурку по очереди, чтобы произвести предварительный допрос. На специальных бланках я записывал их фамилии, имена и отчества, возраст, национальность, место рождения и все, что положено записывать в таких случаях.

Они охотно отвечали на вопросы, просили закурить и, закурив, благодатно почесывались, распространяя по всей дежурке и коридору удушливый запах плохо дубленной и мокрой от снега овчины.

Еще несколько часов назад представлявшие отупело грозную и беспощадную силу, они походили сейчас, пожалуй, на усталых ямщиков, готовящихся к ночлегу где-нибудь на близком к тракту постоялом дворе. Поэтому я не испытывал к ним никакой враждебности.

Только один раз я вышел из себя – когда в дежурку ввели пожилого, но с виду все еще могучего мужика, буйно заросшего рыжей щетиной, из которой высовывался вздернутый нос с нервно трепещущими ноздрями и светились яростью небольшие, прищуренные, медвежьи глаза.

– Фамилия?

– Чего?

– Фамилия как твоя?

– Это для чего?

– Ты мне не задавай тут вопросов! – строго сказал я. – Теперь уж мы тебе будем задавать вопросы. Садись.

– Сяду.

Он уселся так, что венский стул заскрипел под ним.

– Так как твоя фамилия?

– Моя-то?

– Твоя. Ты дурака тут не разыгрывай, – предупредил я. – Мы быстро из тебя всю твою бандитскую дурь вытрясем.

– Гляди-кось, какой герой! – хрипло, простуженно засмеялся и закашлялся рыжий. Потом сплюнул на пол и прикрыл плевок броднем. – Материно молоко у тебя на губах еще не обсохло, губошлеп ушастый, а ты туда же – грозишься. А вдруг я, – он кивнул на чугунную пепельницу, стоявшую на столе, – вдруг я возьму энту вот вещь да шаркну тебя по башке? Что тогда? Какой будет разговор?

Я отодвинул пепельницу к себе под локоть.

– Оберегаешься? – опять хрипло засмеялся рыжий. – Ну, это не худо. Береженого сам бог бережет.

Я встал из-за стола.

– Ты будешь говорить фамилию?

– А ты что, вроде испугать меня хочешь? – насмешливо спросил рыжий и тоже встал. – Ну-ка, испугай! Я погляжу, как ты умеешь…

Из соседней комнаты вышел Коля Соловьев. У него после операции в Золотой Пади разболелись зубы и чуть вспухла щека. Но он не уходил домой, потому что начальник хотел еще сегодня провести подробный разбор операции и всем велел остаться.

– Ты чего, рыжий, шеперишься? – заговорил Коля тихим, домашним голосом. – Тебя, как путного, развязали, а ты шеперишься.

– Он завидует своему атаману, – кивнул я на окна. – Торопится на тот свет, на Хрустяковское кладбище, поближе к богу…

– Щенки! – обвел нас ненавидящим взором рыжий. – Платит вам казна жалованье, а вы ну в точности щенки!

И, опять усевшись на стул, закрыл глаза: не желаю, мол, я не только разговаривать с вами, но и смотреть на вас не желаю.

Венька Малышев заглянул в дежурку, спросил меня:

– Начальник не звонил?

– Нет еще.

– Ты этих где размещаешь?

– В восьмой.

– Она пустая?

– Пустая.

Венька вошел в дежурку и сел недалеко от рыжего на лавку.

– Ну что, кум, о чем вдруг опять заскучал, задумался?

Рыжий поднял на него глаза: посмотрел с хмурым любопытством, будто стараясь узнать знакомого, и снова опустил голову.

В дежурку вошел начальник. Обутый в толстые, мохнатые унты выше колен, он неслышно прошагал по комнате, снял с гвоздя в застекленном ящике ключ от своего кабинета и сказал Малышеву и Соловьеву:

– Вы давайте заканчивайте это и пожалуйста ко мне. Будет разговор. Надо вызвать еще Голубчика и Бегунка…

На арестованного он даже не взглянул, и было непонятно, что значит «заканчивайте это».

У дверей начальник задержался.

– Малышев, как у тебя с плечом?

– Все хорошо, товарищ начальник, – чуть привстал со стула Венька.

Но я, поглядев на него, понял, что все не так уж хорошо. Лицо у Веньки как-то вытянулось, посинело, и особенно сгустилась синева под глазами.

– А ты что за скулу держишься? – повернулся начальник к Соловьеву.

– Зубы маленько заныли, – попробовал улыбнуться Коля.

– Просто лазарет какой-то. – Начальник сделал недовольное лицо и только теперь взглянул на арестованного. – А этот зачем тут?

– Да вот не хочет отвечать на вопросы, – доложил я. – Даже фамилию не говорит…

– Забыл, выходит, с испугу? – Начальник шагнул к арестованному и вдруг как рявкнул: – Встать!

Арестованный не пошевелился.

– Кому говорят? Встать! – повторил начальник. – Ну!

Арестованный поднял голову, и глаза его снова засверкали бешенством.

– Гляди-кось, какой боров. Ты меня сперва накорми, потом запряги, а уж опосля понукай. Ну! – передразнил рыжий начальника.

– В угловую его, отдельно, – приказал мне начальник. – И не кормить, пока не вспомнит фамилию и все прочее…

Начальник ушел и хлопнул дверью так, что она заныла на пружине.

– Ты бы правда встал, – как бы посоветовал арестованному Венька. – Ты же не дурак, а это начальник.

– Это он вам, легавым, начальник, – пошевелил бородой рыжий. – А мне на него…

– Ты, потише, потише, тут все-таки учреждение, – напомнил Венька. – А насчет фамилии не беспокойся. Можешь не говорить. Я сейчас приду и скажу, как твоя фамилия…

И Венька надел свою монгольскую шапку. И вот когда он надел эту шапку на лисьем меху, арестованный забеспокоился.

– Погоди, – остановил он Веньку. – Ты в Золотой Пади был?

– Был.

– Нынешний день?

– Нынешний. А что?

– Ты гляди, какая нечисть, а? – будто огорчился рыжий. – Я ж в упор в тебя, в дьявола, стрелял. Точно в точности в башку твою дырявую целил, в эту шапку. Неужели ж я промазал? Или уже у вас у кого, комиссары, еще есть такая шапка?

Получилось странно: не мы допрашивали арестованного, а он нас.

Шапки такой, как у Веньки, ни у кого в нашем учреждении не было. Значит, этот бандит ранил Веньку. И сам признался. А фамилию свою все-таки не хочет говорить.

– Ух, паразит! – сказал Коля Соловьев, оторвав руку от горячей щеки. – Это верно, что тебя надо к атаману отправить. Вон он валяется на снегу…

– Все там будем вот этак же валяться, – почти спокойно откликнулся арестованный. – И вам этого дела не избежать. За Клочкова Евлампия Григорьевича Воронцов из вас еще добрых лент нарежет. Вот попомните мои слова. Воронцов вам это дело не простит. Ни за что не простит. Не надейтесь. И за душу мою грешную сполна ответите. И начальник ваш ответит, седой боров. Не отвертится. Вы еще поплачете, сучьи дети. Вся контора ваша поплачет горючими слезьми…

Такого никогда не было в нашей дежурке, чтобы вот так развязно сидел арестованный бандит и еще грозился. Попадались всякие – бушевали, матерились, бросались на дежурного, даже зашибли одного нашего сотрудника в коридоре чугунной подставкой, но грозить всему нашему учреждению еще никто не отваживался. Значит, он считает, этот бандит, что Воронцов со своей бандой сильнее нас. Или он это только храбрится?

В дверь просунулся Яков Узелков:

– Можно?

– Нельзя, – сказал Венька и, выглянув в коридор, строго отчитал постовых: зачем они пропускают разных граждан с улицы?

– Я не с улицы! – закричал Узелков. – Я представитель прессы… Я представляю здесь губернскую газету, орган губкома и губисполкома. Я представитель, так сказать…

– Представители пусть приходят утром, – сказал Венька.

Он вышел во двор, побывал в арестном помещении и, вернувшись в дежурку, сообщил рыжему его фамилию.

– Мне самому теперь интересна твоя фамилия, – слабо улыбнулся Венька. – Ты, получается, мой крестный. В голову ты мне, спасибо, не попал, а плечо попортил. Я теперь должен навсегда запомнить твою фамилию – Баукин Лазарь.

– Так точно. Не скрываю: Баукин Лазарь. Даже сверх того – Лазарь Евтихьевич Баукин. Ну что ж, ежели хочешь, дело твое, – запомни, – усмехнулся рыжий. И заметно как бы повеселел. Но от показаний все-таки уклонился.

Я направил его, как приказал начальник, в угловую одиночную камеру.