"ЧП на третьей заставе" - читать интересную книгу автора
НА РОЖДЕСТВО К ГРИГОРИЮ ЕФИМОВИЧУ
Врач восхищался: «Могучее сердце, здоровый организм. Одно слово — молодость».
А Сурмач думал иначе: «Оленька». Это она своей неусыпной заботой подняла его на ноги.
Аверьян пролежал в больнице полторы недели. Так утверждала Ольга. А он помнил всего дней пять-шесть. Остальное — в беспамятстве.
И вот его выписали домой на амбулаторное лечение. Врач предупредил Ольгу:
— Надеюсь только на вас. Проследите за режимом. По опыту знаю: такие, как он, едва встанут на ноги и уже считают себя совершенно здоровыми.
Приехали из больницы на извозчике. Ольга подхватила Аверьяна под одну руку, Борис — под вторую. Выбежала навстречу хозяйка-толстушка, радостно заголосила:
— Выздоровел, родимый!
Неудобно стало Аверьяну: что он, немощный старик?
— Сам могу ходить!
Свежий воздух пьянил. Кружилась голова. Но это было приятное ощущение: ог-го! Мы еще повоюем!
Распахнула Ольга дверь в комнату, переступил Сурмач невысокий порожек и остановился, пораженный чудом: холодная, с обвалившейся штукатуркой и выбитым полом комнатушка превратилась в горницу. Стены сияют белизной, пол выровнен и подкрашен глиной. А главное — мебель… От нее даже тесно в комнате. Стол с пузатыми ножками покрыт вышитой скатертью, тут же четыре стула. Буфет со множеством дверок, в нем посуда: видна стопка тарелок. Новая швейная машина под накидкой, на которой вышиты красивые розы: «Как живые». На полу — дорожка.
Оксана Спиридоновна тут как тут, цветет, будто это к ней пожаловал гость.
— Петушка я сготовила, как и заказывала молодая хозяюшка. А как же иначе, нынче рождество!
Аверьян видел, что для Ольги возвращение мужа — большой праздник. И не стоило его портить из-за каких-то мелких недоразумений. Что надо, он ей потом скажет, когда они останутся вдвоем.
Засиделись. Оксане Спиридоновне явно нравился Коган, уж она возле него увивалась, каждый раз предлагая:
— Идемте, Боренька, поищем карты, я погадаю… А пока наши молодые друг на друга полюбуются.
Но Борис отказался.
— Я не суеверный. Уж вы сами…
Она принесла карты, начала их раскладывать.
— Боря, на какую даму вам погадать?
— Я и так наперед все знаю, — отнекивался он. — Вот лучше Оленьке скажите: кто у них с Аверьяном будет — сын или дочь?
Смутилась, спряталась за спину мужа Ольга.
— Ой, Боря, ну разве такое наперед говорят?
А он достал из кармана газету.
— Вот специально для вас с Аверьяном приберег. — Развернул ее: — «В Брянске, в театре „Металлист“, произошли первые советские крестины. Новорожденным сыновьям рабочие завода „Красный Арсенал“ дали имена Маркс, Коминтерн и Локомотив истории — революция».
Сурмач удивился:
— Маркс — это же фамилия. Все, что о нем написано в той книге, которую ты мне дал, я прочел. А последнее имя…
Оно было трудное, с одного раза Аверьян даже не запомнил. Борис подсказал:
— Локомотив истории — революция.
— Вот-вот. Так оно скорей для девочки подходит: «Революция».
Ольга переводила настороженный взгляд с Бориса па мужа. Не могла она согласиться с таким предложением Когана.
— Нет-нет, мы сына Володей назовем.
— Как Ленина, — подтвердил Сурмач.
— Я же не дочитал газету. Вот послушай дальше. «Новорожденные получили подарки от губженотдела — по куску мануфактуры, от отдела материнства и младенчества приданое — бумазеевые распашонки, чулки и прочее, от юных пионеров — костюмы и значки пионеров. „Вместо креста — символа рабства, — сказал представитель юных пионеров, обращаясь к новорожденным Марксу, Коминтерну и Лиру (Локомотив истории — революция), — мы поднесли вам значок юных пионеров с надписью:
Ольга слушала его, будто завороженная. Таращит глазищи, стынет, густеет в них огромное, неуклюжее сомнение: «„Коминтерн“… Слово, конечно, красивое…»
Ей очень нравилось, как обо всем толкует Борис. Так убедительно, будто сам не раз и не два побывал и па пролетарских свадьбах, и на пионерских крестинах, а сейчас приглашает Ольгу и Аверьяна в этот чудесный сказочный рабоче-крестьянский мир. Хочется Ольге обойти из конца в конец неведомую страну, где, наверное, живут только такие правильные люди, как Иван Спиридонович, тетя Маша, Борис Коган… И хочется, и боязно. Со слов Бориса, там все хорошо. Так Борис — совсем иной человек. Может, тот мир специально для него? А каково будет Ольге? Она уже свыклась с этой маленькой, сыроватой комнатушкой с земляным полом, при одном узеньком окошке. Сколько труда вложила, пока обновила полинявшие, заплывшие плесенью стены, пока выровняла, пригладила ухабистый пол. Вот в этом огромном, отвоевавшем полкомнаты столе на кривых ножках, в этой двуспальной кровати с тремя пуховыми подушками под потолок, в этих чашках и блюдцах, вилках и ложках — ее осуществившаяся мечта, ее долгожданное счастье. Девчонкой она начала копить денежку на приданое. Повзрослела — дом продала в Журавинке, землю, ту землю, что ее отца с матерью, деда с бабою кормила. Ехала в Белояров к Людмиле Петровне, грезила о большой, светлой любви. Теперь у нее есть все, о чем только можно было мечтать: муж, свой угол. А придет время — у них найдется мальчик, весь в папу.
Будет ли это все у Ольги в том рабоче-крестьянском мире, куда заманивает ее Борис Коган? Вдруг придется отказаться от чего-то, очень милого сердцу… Ну вот как от привычного и красивого имени Ванюша…
Посидев еще немного, Борис собрался уходить.
— Пора!
Ольга, улучив момент, предложила:
— Володя, Боря, давайте съездим в гости в Щербиновку, к Кате, Мы же собирались. А сейчас рождество, праздники.
Она эту мысль выгревала давно. Любила Ольга своего мужа, гордилась им — «вон какой красивый да ладный». Не терпелось ей показать его родным и знакомым: приехать в Щербиновку, взять под руку, пройтись по селу из конца в конец. А все бы смотрели пм вслед и ахали: «Какая красивая пара. А он-то — тополь! Да и она!..»
Испокон так было: съезжались па свадьбу все родственники, ближние и дальние. Гуляли два-три дня: пили, ели, плясали. А потом развозили по округе весть: «Ольга-то Яровая, ну, старой Явдохи младшая дочь, замуж вышла за чужого. Из города. Работает, при хорошей должности. И собою красавец».
Одно только тревожило Ольгу: не могла она, не имела права говорить даже родной сестре, что ее Володя в ГПУ. А она бы дни и ночи рассказывала и рассказывала, как он для людей старается, какое большое и щедрое у него сердце: «Он самый-самый лучший на свете».
Но если уж нельзя рассказывать о нем, то показать-то можно. Не было у Ольги разгульной деревенской свадьбы, так пусть люди увидят теперь ее счастье.
Ни Аверьян, ни Борис не подозревали, сколь глубоко и серьезно стремление Ольги съездить в гости к сестре. Но они в этом увидели свои возможности. «Когда-то, до истории со Щербанем, Иван Спиридонович одобрил такую поездку. Может, сейчас…»
— А что, возьмем и съездим! — согласился Борис. — Только отпрошусь у нашего балтийца.
«Едем!»
Хлопот у Ольги по этому поводу — по уши.
— Подарки нужны. И Кате, и ее родственникам.
— Старику Воротынцу? — удивился Сурмач. Ольга поняла ход его мыслей: отцу Семена Григорьевича. Но нельзя, нельзя было ей приехать без подарка. Мужа везет на показ. Что о нем подумают? Должны думать только хорошее. Пусть знают, что он добрый, щедрый.
Встал вопрос о том, какие подарки и где их взять. К удивлению Сурмача, у Ольги уже было все припасено.
Аверьяна все больше удивляла Ольга. Оказывается, он ее раньше совсем не знал, только думал, что знает. И вот сейчас открывает в ней все новое и новое.
— Володя, подарки должен дарить ты, — решила она.
Но Аверьян запротестовал:
— Еще чего! Чтобы я облагодетельствовал отца злостного врага Советской власти!
Ольга видела, что тут уж Володя не пойдет ни на какие уступки. Вот отсюда и начинался Аверьян Сурмач, большевик и чекист, которого она не понимала, а потому чуточку побаивалась. Нет, пожалуй, не то слово, не побаивалась, а не узнавала. И в такие моменты ей становилось тоскливо, хотелось, чтобы он стал прежним, ее Володя, мягким и добрым.
Она сразу же предложила компромиссное решение:
— Тогда ты Кате подаришь, а я — им, старикам.
— А этому работнику? Ну, от которого она ждет ребенка? — спросил Аверьян.
Ольга вдруг потупилась, зарделась.
— Как же можно, он же с ней… не по закону.
— Не венчанные? — не без насмешки спросил Сурмач.
— Не по закону…
— Эх, сколько еще глупости в тебе сидит! — посетовал Сурмач. — А если она любит? А если у них — по закону любви?
Ольга притихла. Аверьян начал замечать, что она уже научилась избегать разговоров на неприятную тему. Стоило ему насупиться, жена моментально улавливала его настроение и как-то вся внутренне менялась, становилась иною, будто поворачивала к нему сердце другой стороной.
Молодые только поднялись, когда явился Борис. Оживленный, шумный, он переполошил всех.
— Так жизнь проспите, лентяи! А ну — раз-два! Чтоб через минуту были на ногах. Я же рысака для вас нанял.
Действительно, чтобы отвезти Сурмача и Ольгу на вокзал, Борис Коган подрядил какую-то клячу. Под окнами на телеге сидел хмурый, давно не бритый дядька.
До Щербиновки добирались киевским поездом.
Приехали. Станция встретила разноголосым шумом. Вагон еще не остановился, а на его ступеньках повисли два дядьки, ловко вскинув перед собою по тяжелому мешку. А за ними уже бежали, суетились, толкались очумевшие, боящиеся опоздать, не попасть в вагон, люди. Богатое, торговое село Щербиновка, не взирая на праздники, спешило на базар в столицу.
Крепкий мороз разукрасил лица: подбелил усы, расписал румянцем щеки. От скученной толпы валил парок, как от взмыленных лошадей.
— Но-но! Табун! — покрикивал с высоты вагонной площадки на мужиков Борис Коган. — Разбежись, дай людям сойти!
Но его не слушали, лезли и лезли напролом в открывшиеся двери. Тогда Борис, подхватив мешки, которые тяжело легли у его ног, выбросил их па платформу. Владельцы мешков заголосили и, вовсю работая локтями и кулаками, полезли вслед за поклажей.
В образовавшуюся брешь прошмыгнул Борис и потянул за собой Ольгу. Потом пробился и Аверьян.
— За чем бы это они на базар так перлись? — спросил Коган у Ольги и сам же ответил на свой вопрос: — Советский червонец покою им не дает. Твердая валюта.
Вышли со станции. Морозец крепчал. Ни ветерка. Над трубами голубоватыми прозрачными вехами — дымок. Казалось, он родился однажды, очень давно, да так и застыл, закоченел на этом холоде, будто примерз к синей бесконечности.
— Хор-рошо! — вдруг заявил Борис.
Действительно, дышалось свободно, здорово, во всем теле ощущалась птичья легкость. Набрал Борис пригоршню снега, кинул в Аверьяна. Только не долетела снежка, рассыпалась.
И всем весело.
Ольге хочется быть степенной. Ну как же, не девчонка — замужняя. А задорный чертик, что поселился в ее душе при виде игривого Бориса, так и подмывает наскочить на озорника, толкнуть его, засыпать снегом, завизжать от удовольствия на всю улицу, на всю деревню.
— Да ну тебя, разыгрался, как стригун![3] — сказал Аверьян другу, сам едва управляясь с улыбкой.
— Эх, Аверьян, — пошутил Борис, — женился — и в старики записался. — Но балагурить уже перестал: слишком пристально присматривались к ним встречные прохожие.
А дальше пошло все так, как представляла себе Ольга. Она взяла своего Володю под руку, а Борис рядом, несет подарки. Встречают и провожают их любопытными взглядами щербиновцы.
Дом, в котором жила сестра Ольги, был добротный: на высоком фундаменте, под черепицей. Скотный двор и сарай покрыты гонтом[4] — тоже большая роскошь. Забор — как крепость, из остро затесанных горбылей. Ворота тяжелые, подворотня закрыта доской. Так вот вдруг и не зайдешь. «Журавинская ухватка», — подумал Сурмач.
Стучались довольно долго, лаял злой пес. Наконец калитка открылась. Сурмач увидел плечистого, крепкого дядьку с приятным лицом. Высокий чистый лоб, умные глаза.
— Ольга? Вот новость! — радостно встретил он пришельцев. — А мы только что говорили о тебе.
Ольга выставила Аверьяна вперед, подтолкнула.
— А это мой муж, Володя, — представила она Аверьяна. — А это его товарищ, Борис, — показала на Когана.
Старый Воротынец пожал мужчинам руки, поцеловал Ольгу и пригласил всех в дом.
— Гость на праздник — святой гость, — он мельком глянул на кожаную куртку Сурмача.
Просторный двор. По всему чувствуется, что здесь живет рачительный хозяин. Он насыпал всюду дорожки: и к скотному двору, и к сараю, и к калитке. Даже к навозной куче можно подойти в любую распутицу.
Семья сидела за праздничным столом.
— Позвольте приветствовать вас в вашей хате, — поздоровался Борис, по обыкновению моментально осваиваясь с обстановкой. — Пусть сопутствует вам счастье па всю долгую жизнь!
Глянул Сурмач на тех, кто за столом, и удавился: рядом с пустым стулом, с которого недавно встал хозяин, сидит… Ольга. Его Ольга. Только постарше этак лет на пять. Тот же овал лица, те же черные глазищи, правда, с синими подглазинами. «Катерина!»
Ольга еще раз всем представила своего Володю:
— Это мой муж, — она даже передала пожилой, совершенно седой женщине церковное удостоверение, купленное Борисом у попа.
«Мать Семена Воротынца», — догадался Сурмач.
Женщина была благообразна. Довольно полная: рыхлая складчатая кожа ходила на шее ходуном.
«По виду не подумаешь, что она родила и выкормила бандита. Впрочем, наверняка, мать того не хотела. Учила добру и злу в меру своего понимания жизни. А что получилось?»
Началась церемония вручения подарков. Екатерина с трудом вышла из-за стола. Аверьян догадался: на сносях.
«А где же этот… работник?»
Он сидел по другую сторону стола — тихий, будто прибитый. На вид лет под пятьдесят. Небольшого роста, плюгавенький. Нос утиный, глазки маленькие, ехидные.
Этот человек был явно несимпатичным. Когда-то Ольга его поругивала: «Такой уж некрасивый».
Сели за стол. Седая хозяйка поставила стопки, тарелки.
— За приятное знакомство, — предложил тост старик Григорий Ефимович. — Да чтоб из сторонились родные родных.
Сурмач уже был взялся за стопку, как вдруг Ольга запротестовала:
— Ему врач запретил, он после больницы. Такое воспаление легких было, едва не умер.
Борис заикнулся было: «А вчера…», но Ольга так зыркнула на него, обожгла взглядом, что он замолк.
Сурмач почувствовал, что Ольга чем-то невероятно взволнована. Он перехватил ее пристальный взгляд, брошенный в сторону возлюбленного сестры. Тот низко опустил голову, скребет ножкой по дну.
«Ну и тип!» — подумал с неприязнью Аверьян.
Когда налили по второй стопке, возлюбленный Екатерины вдруг встал из-за стола.
— Я, пожалуй, пойду… Спасибо за уважение. А у меня — работа.
Ольга под столом толкает и толкает мужа ногою. Чувствует Аверьян, что она чего-то требует от него, а догадаться не может.
Тогда она заговорила, обращаясь к работнику:
— Что это вы, Григорий Титович, сбегаете, будто мы вам по нраву не пришлись. И вареники не доели. Какая работа в праздник! Посидите с нами хоть немного.
Стоит растерянный Григорий Титович посреди комнаты, не знает, как быть, на хозяина дома вопросительно смотрит. А Ольга ка-ак ущипнет Аверьяна за ногу. Дошло: она не хочет этого дядю отпускать! Но почему? Почему?
Ольга говорила, что видела возлюбленного сестры один раз. А к этому дяде обращается, как к старому знакомому. Да и он… тоже ее хорошо знает.
«Не тот, не тот работник! Но кто же тогда? Кто?»
Поднял Аверьян стопку, направился к Григорию Титовичу:
— Если бы скотина ревела голодная в стаенке, я бы еще понял, почему надо сбегать от праздничной чарки. А ваши буренки довольны всем и молчат. А не выпить в таком случае — грех. Хоть мне врач и запретил…
Аверьян встретился с Григорием Титовичем взглядом. В маленьких серых глазах остывающего свинца — ужас. Не смеет отвернуться, смотрит на гостя, не мигая. Потянулся было дрожащей рукой к стопке, которую Аверьян ему предлагал. Но вдруг ударил по ней, оттолкнул Сурмача и бросился к дверям. Аверьян в два прыжка настиг его, ткнул кулаком в шею. Дядька, с разгону ударившись о дверь, рухнул на колени, едва перевалив через порог. Сурмач моментально заломил беглецу за спину правую руку, сделал это так резко, что тот, достав лбом пол, застонал от острой боли в ключице.
Подоспел Борис. Дядьку скрутили.
— Кто такой? — спросил Аверьян у хозяина хаты, кивнув на связанного, у которого из рассеченного лба сочилась кровь.
Старик стоял сумрачный, недобрый.
— Работник. Был тут до него один… Довелось выгнать. Но хозяйство требует здоровых рук. А у нас — сами видите.
Он показал на беременную Екатерину, на свою рыхлую, седую жену.
— Документы у него какие-то есть? — спросил Борис.
Хозяин пожал плечами.
— Какие-то, наверное, есть… Я особенно не выспрашивал. Пришел, говорит: «Мне посоветовали к вам обратиться, вам нужен помощник». Где они, твои документы, Григорий?
Тот лишь злобно выругался:
— Чтоб ты подавился теми документами!
Аверьян решил узнать у Ольги, кто же это такой, но спросить в присутствии ее родственников не решился. Пошел на хитрость.
— По-моему, я его где-то видел… А где — не припомню.
— Да ты ж был у него в хате. И пришел к Галине с его женой теткой Фросей.
— Серый! — воскликнул Аверьян.
Коган выразительно присвистнул:
— Григорий Титович, рад с вами познакомиться. Мы в самом деле приходили к вам в гости. Дважды. Но, к сожалению, дома не застали. И это как-то нехорошо с вашей стороны. Пригласили па чарку, а сами — в бега. И вот свиделись наконец-то!
Григорий Серый! Вот уж он вспомнит, кто прислал ему записку и предупредил: «Штоль попался. Печать немедленно перепрячьте. Доктор был в ГПУ».
Нет, не случайно оказался в доме Семена Воротынца бывший подчиненный хорунжего.
— Схожу в сельсовет за подводой, — решил Сурмач. — А ты подожди здесь, — сказал он Борису.
Заголосила, запричитала хозяйка.
— Мы приняли вас, как родных…
— Мама, перестань! Разве они понимают, — довольно властно потребовала Екатерина.
«Мама? — удивился Сурмач. — И после того, как невестка прижила ребеночка от работника, которого выгнали!»
Старуха послушалась невестку, притихла.
«Нет, ребенок у Екатерины не от работника! А от законного мужа, от Семена Воротынца! Как заботится о наследнике старик, не дает сесть пылинке на невестку!»
Старик, действительно, взял Екатерину под руку, усадил на стул, — у псе, видимо, начались колики. Закусила губу, скорчилась. На лбу у нее и на губах появились темные пятна.
Ольга кинулась было к сестре:
— Ой, Катя!
Но та оттолкнула ее:
— Сестру на чекиста променяла! Чтоб ты захлебнулась в собственной крови!
Опешила Ольга. В глазах слезы. Не знает, как вести себя. Ведь она же к сестре всей душой, от чистого сердца.
Шагая на край бесконечного села, Аверьян поминал злым словом тех, кто загнал в такую даль сельсовет.
Но сельсовета на прежнем месте не оказалось. Осиротел двор. На двери — замок. Заглянул Сурмач в окно: пусто. Зашел в соседнюю хату. Там сказали:
— Перебралась наша сельская власть. От станции по ту сторону ищи, добрый человек. Вчера перед вечером и перебрались.
Ругнул себя Аверьян за нерасторопность и подался назад.
Над резным крыльцом, на высоком фундаменте дома реяло кумачовое полотнище: «Здесь Советская власть Щербиновки».
Сурмач увидел Пришлого. По-прежнему в красноармейской шинели. Вместе с долговязым Иваном Дыбуном он прибивал к степе большой портрет Владимира Ильича.
В сельсовете толпятся люди, вернее, каждый занят делом: прихорашивают комнату.
— Кто тут председатель? — спросил Сурмач.
— Ну, я, — подошел Пришлый, передав молоток Дыбуну.
Он сразу узнал Сурмача, обрадовался встрече. Отобрал у Дыбуна стул, на котором тот стоял, подал его Аверьяну.
— Садись! Как видишь, с твоей легкой руки — командую. Утвердил Совет.
Каким Фомой неверующим был Алексей Пришлый в прошлый раз! А теперь совсем иной человек. Да и вокруг него все какие-то живые, энергичные. Хозяйничают на новоселье.
— Есть дело.
— Зайдем в комнату, там нет никого, — согласился Алексей Пришлый.
Когда они остались с глазу на глаз, Аверьян объяснил:
— Нужна подвода. Мы тут взяли старого Воротынца и еще одного, заезжего, да двух женщин. Их, пожалуй, отправим поездом. Необходимо сделать обыск у Воротынца. Поможешь, председатель? Надо, чтобы при том деле был законный представитель Советской власти.
Пришлый крикнул, приоткрыв дверь в соседнюю комнату:
— Иван!
Явился Дыбун. «Хоть раз в жизни он был бритым!» — невольно подумал Сурмач. Но ему приятно было видеть этого бывшего усенковца, который помог чекистам в Журавинке.
— Вот добрый знакомый, — кивнул председатель сельсовета на Сурмача, — приглашает на рождество к старому Воротынцу!
— А чего б не заглянуть на чарочку к Григорию Ефимовичу! — осклабился Дыбун, обнажая большие, сильные зубы. И не без удовольствия добавил: — Дед кабанчика заколол. Хороший был кабанчик, уже и на ноги не вставал. Только хрюкал. Пудов на восемь—десять. Наделала Воротыниха кровянок — колбаса с кровью и с гречкой. А я люблю эту кровянку до смерти.
— Семена Воротынца последнее время встречать не приходилось? — поинтересовался Аверьян.
— Нет, — покачал головой Дыбун. — В Щербиновку ему путь заказан.
— Заказан, говоришь? А вот невестка старого Воротынца рожать скоро будет.
— Слыхал про такое. Но говорят, дед за этот грех работника выгнал.
Аверьян еще больше утвердился в своем мнении: наведывается Семен Григорьевич домой.
Начался обыск. Процедура малоприятная и для хозяев, и для обыскивающих. Надо заглянуть в каждую щелочку, ничего не пропустить. Сдвигались со своего места кровати и сундуки, кадушки в погребе и кормушки в коровнике. Дыбун даже опустился на веревке в колодец. Осмотрел стены, выстукал их.
«Ничегошеньки! По всему, Семен Григорьевич свое хранил не в доме отца».
«Может, и к лучшему», — невольно подумал Аверьян, которому не хотелось бы припутывать к делам бывшего хорунжего его благообразного отца, пухлую, страдающую одышкой мать и Ольгину сестру Екатерину. «Ну, чего они все должны страдать из-за одного барбоса? В окротделе допросят и, если ни к чему не причастны, вскорости отпустят».
Он не сказал себе: «И будет такой исход радостью Ольге». Но где-то в глубине души ото чувство в нем жило.
Аверьян посоветовал женщинам одеться потеплее.
Ольга рьяно запротестовала:
— Как же Катя поедет?.. Она не может!
На мгновение в душе Аверьяна родилась жалость к женщине, которая готовилась стать матерью. Но тут же решил, что жалость к Екатерине совсем не деловая, видит он в любушке Семена Воротынца родную сестру своей жены.
— В Турчиновке есть больница, — решил он.
Пока Аверьян с Алексеем Пришлым одевали со всеми предосторожностями старого Воротынца, Пилип Дыбун все присматривался к печке. Он даже заглянул в широкую духовку (духовка пришла в эту хату явно из города.). Ничего подозрительного. Но Дыбун усомнился:
— Почему холодная? Печка теплая, а эта штука словно бы на улице стояла.
Он потянул духовку к себе. Она легко подалась.
Под духовкой оказался ход в подполье. Дыбун снял с себя ватник. Зажег керосиновую лампу.
Зарычал спутанный накрепко Серый:
— Чекистам продался! Еще поджарим тебя на вертеле вместе с твоим выводком!
— Замолчи! — отозвался Дыбун. — Кончилось ваше с Семеном Григорьевичем времечко.
Дыбун спустился в подполье. Вскоре он выбросил оттуда толстую пачку увязанных бумаг.
«Опять листовки!»
Вслед за ними на свет божий Дыбун выкинул шрифт, гектограф и другие принадлежности ручной типографии.
В том же подполье обнаружили ящик винтовочных патронов, два смитвессона и браунинг.
— Патроны в наличии. А где же винтовки? — допытывался Сурмач у хозяина дома.
Воротынец упорно молчал. Пришлось обыск начинать сначала.
Чердак, сеновал., Вывели из коровника коров, из свинарника — свинью с поросятами. Рыли, прощупывали землю щупами. Ничего. Короткий зимний день умирал. Легли длинные тени. Они вытягивались. Их вытесняла будущая темнота.
— Ну, пора кончать, — решил Аверьян.
Но не хотел успокаиваться Дыбун. Он принялся разваливать стожок сена, стоявший во дворе. А потом прощупал шомполом землю.
— Есть! Есть! Что-то тут есть! — закричал он радостно.
В две лопаты разметали не успевшую замерзнуть под сеном землю. На глубине менее метра лопаты наткнулись на брезент. В нем оказался разобранный станковый пулемет. Смазан он был добротно, на долгое хранение.
Расчистив яму. Дыбун вновь ее проверил щупом и опять на что-то наткнулся.
На этот раз вытащили ящик. Он был невероятно тяжел.
Замахнулся Дыбун топором: раз! раз! И… потекли на землю желтые кругляшки.
— Золото! Ого-го-го! — кричал Дыбун, смешно, по-петушиному пританцовывая вокруг находки.
Золото. Монеты, кольца, ожерелья. Разбегались глаза при виде всего этого богатства.
Сколько слез, сколько человеческих жизней вместил в себя ящик с драгоценностями? Неужели это то самое «наследство»?
— Не отдам! — Екатерина вдруг упала па драгоценности, рассыпавшиеся по мягкой, влажной земле. — Наше с сыном, — голосила она.
С каким удивлением смотрела на все это Ольга!
— Откуда оно у тебя? — с опаской спросила она сестру. — Семен Григорьевич подарил? А где он взял?
Екатерина тяжело села, уперевшись руками в кучу. Лицо позеленело, на носу выступили капельки пота. Женщину полосовала боль. Застонала. Сгребла в пригоршни землю и потянула в рот.
— К врачу ее! — закричал Сурмач на Дыбуна, словно тот был виноват в происходившем с сестрой Ольги.
Пока Дыбун ходил за подводой, Борис составил протокол обыска. Сосчитали деньги: сто тысяч двести пятьдесят рублей в царской чеканке. Тщательно описали все драгоценности, оценили на глаз: этак еще тысяч на сто пятьдесят.
— А ну, председатель, расписывайся под протоколом да принимай в свое ведение бывшее бандитское хозяйство, — предложил Борис Алексею Пришлому.
Никто из арестованных даже не глянул на протокол. Старый Воротынец отвернулся, старуха заплакала, а Екатерина, хотя и чувствовала себя очень плохо, попыталась порвать бумагу, которую ей протянул чекист.
— Да покарает вас бог за мои муки! — выкрикнула она после того, как Борис, ожидавший какой-нибудь ее выходки, ловко отвел руку с протоколом в сторону.
Ольгу покоробило кощунство сестры:
— Катенька, при чем туг божье имя? Награбленное своим считаешь! — толкнула она ногою золотой клад, увязанный в мешки, — коснуться рукою не захотела, будто перед нею лежало что-то гадкое, противное.
Екатерина с трудом привстала с лавочки и плюнула сестре в лицо:
— Иуда!
Ольга отерлась:
— Грех обижаться сейчас на тебя, Катенька.
Пригнали подводу.
— Борис, мы с Дыбуном повезем арестованных и оружие, а ты с женщинами поездом, — решил Сурмач. — Пришлый тебе поможет.
Борису показалось, что его обходят, самое ответственное Аверьян берет на себя. Но, глянув на Ольгу и на ее сестру, согласился.
— Доставлю в целости и сохранности.
Посадили на подводу арестованных.
— Соседку позовите, — сказала Екатерина председателю сельсовета. — Скотина пропадет.
Тот пообещал:
— Скотина — она не виноватая. Присмотрим.
 |
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |