"ЧП на третьей заставе" - читать интересную книгу автора

УБИЛИ ПРЕЗИДЕНТА ПАНА НАРУТОВИЧА

Славку Шпаковского трудно узнать, так он переменился. Был тощий, длинный. А теперь налился силою. Чуточку раздобрел. И к его приятному, с румяными щеками лицу человека, который по утрам обливается холодной водой, удивительно шли черные усики-стрелки. Одет франтом. Лихо сидит на нем шинель, узкие галифе. С высокими задниками и твердыми голенищами сапоги… Пан.

Но это внешняя сторона, а душой он прежний. Тискает Аверьяна в объятьях, будто проверяет крепость костей.

— А мне Юрко тогда говорит: «Видел Сурмача. В кожанке». Вот я обрадовался: нашелся Аверьянчик! А потом решили брать Щербаня. Спрашивают: «Кто бы мог? Кому ты доверяешь?» Говорю: «Сурмач. Другого не знаю, кто мог бы такое деликатное дело без осечки сделать».

Славко от удовольствия похохатывает. Голос у него стал басовитым, солидным.

В доме, куда он привел Сурмача, видимо, жила женщина. На высокой, резной, с финтифлюшками, спинке деревянной кровати, застланной розовым познанским покрывалом, — халат красного шелка. На тахте дремлет пушистый кот — этакий домашний тигренок. Погладил Славко его мимоходом по легкой расчесанной шерсти, он выгнул спину, потянулся со сна сладко, как барчук, и что-то замурлыкал, запел свое. Затем соскочил на пол и начал тереться боком о сапоги человека, в котором признавал хозяина.

Славка закрыл плотные, двойные занавеси на окнах, снял шинель и, повесив ее на плечики у дверей, посоветовал Сурмачу:

— Раздевайся — Здесь отдохнешь и поговорим. А ночевать Юрко отведет тебя в другое место.

— Дом чей? — спросил его Аверьян, еще раз осматривая обстановку.

— Одна половина пани Зоси, — за брата ответил Юрко, — а во второй — мы с мамой и Славкой.

В его ответе Сурмач уловил непонятный намек. О чем он предупреждал гостя? А может, просто подтрунивал над братом.

— Невеста?

Догадавшись, какие сомнения тревожат друга, Шпаковский пояснил:

— Наша стражница особая. «Двуйка» отсюда перебрасывает своих агентов за границу. А Зося ведает учетом агентуры, которую стражница засылает в Советский Союз. Если она выйдет замуж, то ей придется расстаться с этой работой. Ну, теперь что-то уразумел?

— Кое-что.

Юрко принес в ведре картошку. Начал ее чистить. Аверьян не мог оставаться безучастным, попросил нож.

— Помогу.

Славко колдовал у стола, расставляя тарелки, раскладывая ножи и вилки.

«Барином живет», — отметил Сурмач. По его понятиям нож нужен для того, чтобы нарезать хлеба, мяса, еще чего-нибудь. А если ешь картошку, то зачем нож? Поддерживать еду на вилке, пока несешь ее от тарелки ко рту? Но, коль ты такой ротозей, то возьми ложку! Всю войну прожил Сурмач без вилки, не умер с голоду: ложка в кармане или за обмоткой… Она выручит.

— Как ты на стражницу попал? — поинтересовался Аверьян.

Славко отмахнулся: мол, не спрашивай.

Сурмач решил, что пришло время поговорить о деле, ради которого он перешел границу.

— Славко, ты не знаешь, у Щербаня были свои люди на погранзаставе? — спросил он.

— Да как тебе сказать… — задумался Шпаковский-старший. — Они работают против нас, мы — против них… Всего я, конечно, не знаю… Но когда я сидел еще в магазине, я вывел Щербаня на одного хлопчика, на Стефана Куцого.

— Как ты вывел? — не поверил Аверьян своим ушам. — Да это он долбанул прикладом нашего Яроша!

Славко встал, прошелся по комнате. Заскрипели сапоги, вторя шагам. Постоял. Достал из узкого кармана галифе серебряный портсигар.

— Будешь? — предложил он. А потом, вспомнив, что Аверьян не курит, взял папиросу и громко захлопнул крышку портсигара.

Прикурил от замысловатой зажигалки: дернул за ухо, а изо рта разъяренного льва выплеснулся огонек.

— Как получилось… Щербаню нужен был «свой» человек на одной из застав. Я доложил об этом в ГПУ. Было ясно, что Щербань проверит и перепроверит. Ну и прислали на третью заставу новичка… Я Щербаню говорю: «Попробовать бы… Сестра у него в двадцатом сбежала от Советов. Сейчас замужем за офицером генштаба. Отец — из зажиточных: десять десятин земли». Как Щербань выходил на Стефана, я не знаю: сватанье состоялось уже без меня.

— Но Куцый не написал в автобиографии, что его сестра сбежала с белополяком… — воскликнул Аверьян, холодея от мысли, что все его предыдущие предположения о Куцом идут прахом.

— И я… в то же время ушел с белополяка-ми, — ответил Славко, — и не пишу в автобиографии, что служил в Красной Армии.

Сурмач почувствовал себя круглым дураком. Таращит глаза на друга:

— Так что, она… как и ты?

— А об этом не суши голову, — улыбнулся Славко. — Но скажу одно: кому надо было знать, где Стефанова сестра, тот знал.

Нет, не мог! Не хотел! Не имел права Аверьян согласиться со всем, что узнал от Шпаковского.

— Но он, он, твой Стефан, долбанул нашего Тараса Степановича прикладом. И ты его считал своим, и Щербань. А кому он больше служил? Пришло от Щербаня задание: «Пропустить сегодня ночью пятерых». А тут случайно Ярош подсунулся. По всем планам Куцого третьего в секрете быть не должно. Ну вот он и убрал лишнего свидетеля.

Славко нервничал. Смял папиросу, бросил в топку плиты, отодвинув кружок одной из конфорок.

— Что я могу ответить? Не знаю. Как, что произошло в секрете? Я о прорыве узнал поздно, послал Юрка, но он не успел оповестить Свавилова. А о чем и через кого Щербань предупредил Стефана — понятия не имею.

— Через кого же еще? Через Тарасова. Командир отделения! Это он пристрелил второго в секрете, Иващенко.

— Говорю же — не знаю!

— Он!

Сурмач рассказал о том, как они у себя в Турчиновском округе нащупали было следы к пятерке, которую послал через границу Волк с особым приказом.

— Их можно было брать… А один уже сидел у нас. Но его отравили, или сам принял яд. А помогал боец ОСНАЗа — Иван Безух, шуряк этого Тарасова. Чувствуешь, куда ниточка тянется?

Славка лишь посочувствовал Сурмачу.

— Возьмем Щербаня, может, просветлеет это темное дело. Что у меня под носом делается, я и то не всегда знаю.

— Только как же его через границу? — недоумевал Аверьян.

— Через границу — это наше с Юрком дело. А на той стороне встретят. Но как его взять? Осторожный, как напуганная кошка. Один не ходит, всегда при нем пара молодцов.

— На именины придет, — заверил Юрко, закончивший к этому времени чистить картошку. — И без этих самых своих холуев.

Он налил в ведро воды, тщательно вымыл картошку и вышел по хозяйственным надобностям во двор.

— У Зоей завтра именины. Приглашает и Щербаня. Он обязательно придет, Зося ему нужна. Подопьет. Я попробую вывести его во двор. Но брать надо его в одно мгновенье и так, чтобы мышь не всполошилась. Сам понимаешь. Хватятся искать Щербаня почти сразу, так что времени — в обрез. Уразумел?

Вернулся со двора Юрко, принес дрова.

— Что-то случилось на стражнице, — сообщил он. — Тревогу объявили. Сержант Януш так спешил, так спешил… Шинель одевал на ходу. И тебе велел передать.

Славко с Сурмачом переглянулись. Оба забеспокоились: «Что бы это могло значить?»

— По тревоге мне положено быть на стражнице. Пойду. Юрко, Аверьяна на всякий случай — в схрон.

Славко ушел, Юрко отвел Сурмача в тайник, выкопанный в сарае: лисья нора, у которой было два выхода.

Тьма — как в дальнем штреке в шахте. Под боком охапка примятой соломы: ложишься на нее, а она не хрустит, лишь податливо шуршит. Залег, как медведь в берлоге. Неуютное местечко. Гнетет душу недоброе предчувствие. Наливает тревогой. Скупы звуки подземелья. В лаве — не просторнее, тоже — на пузе живешь: работаешь, передвигаешься, саночники уголек вытаскивают — волокут за собою небольшое корыто на деревянном полозе. Но в шахте к Аверьяну никогда не приходило ощущение западни. Там его разведчиками были упавшие камешки. Как они падают — осторожно или бойко, захрустит перед этим уголек или просто зашипит газовый родничок, замурлычет сытым котенком. В тесной лаве все было знакомое, привычное, поэтому казалось безопасным. Здесь же, в этой поре, где тянуло легким сквознячком, — все чужое. «Западня! Отсюда можно вылить парой ведер воды, как мышь-полевку из норы».

Аверьян постоянно ловил себя на том, что он боится неизвестности, которую породила фраза, сказанная Юрком: «„Объявили тревогу!“ По какому поводу? Уж не стало ли кому-то известно, что минувшей ночью с особым заданием перешел границу чекист? И он где-то неподалеку от стражницы».

«Придут… А у тебя даже нагана нет. Не отстреляешься… Последней пули для себя не сбережешь. Выкурят из этой дыры, свяжут по рукам и ногам, отвезут на допрос к тому самому Щербаню, за которым ты пришел. И получится, как в той пословице: пошел за шерстью, а самого побрили».

«Выбраться! Вырваться!»

Но удерживала на месте привычка к дисциплине.

…И он уснул. Неожиданно, сразу. Привиделась ему Ольга. Взявшись за руки, они бежали по просторному лугу, где росли ромашки. Много-много ромашек. Цветы расступаются, открывая двум счастливым дорогу, а пропустив их, вновь встают непреодолимой упругой стеной. Но откуда-то взялся Борис Коган.

— Аверьян, Аверьян, — шепчет он.

Нет, это не Борис, это Юрко. Он дергает Сурмача за ногу.

— Славко вернулся.

Сурмач вылез из норы, отряхнул с себя солому.

— Такое случилось! Такое случилось! В Варшаве убили нашего президента пана Нарутовича. Кордон закрыли, поставили засады на тропах контрабандистов. — Юрко говорил шепотом.

— Что ж теперь?

— Славко думает, — заверил паренек.

На этот раз Юрко привел Сурмача уже не к пани Зосе, а к себе в комнату. Там их ждал Славко, встревоженный, хмурый. Строг. Сдержан. Это была первая черта его характера, о которой до сих пор не знал Аверьян.

— Обстановка изменилась. На границе усилены посты. Пришел приказ задержать всех контрабандистов.

Сурмач увидел в этом новую возможность.

— Так мы этого самого Миколу и возьмем под шумок!

— Не тот человек, — возразил Славка. — И где его теперь искать?

Но уходить отсюда с пустыми руками Сурмач не мог. Есть приказ: переправить па ту сторону хозяина магазина.

Да, обстановка измелилась. И если Сурмач вернется не солоно хлебавши, никто его не упрекнет. И, возможно, через какое-то время сделают вторую попытку взять Щербаня. Но этим будет заниматься уже не Аверьян. Он не виноват в неудаче, но… все равно причастен к пей. И потом, когда еще удастся сделать вторую попытку? Сколько уйдет времени? Месяц? Год? За это время пятерка, присланная Волком, соберет «наследство» и, натворив черных дел, уйдет восвояси. А люди, для которых это не останется тайной, будут думать: «ГПУ даром хлеб ест!»

— Я без Щербаня вернуться не могу! — решил Сурмач.

— Понимаю, — согласился Славко. — Пока он на кордоне — и взять можно, и переправить легче. А вернется в Краков, к себе в штаб, ну-ка добудь его. Надо помозговать. А это натощак у меня получается плохо. Юрко, как твоя картоха? Посинела от холода?

— Я ее в одеяло закутал, поставил на перину и маминой подушкой накрыл, — улыбнулся Юрко и, разведя руки в стороны, показал Аверьяну: «Во какая подушка!»

Здешние подушки Сурмач знал — была одна такая у Ольги. Спать на ней невозможно — гора горою. Но она считалась необходимой принадлежностью супружеской кровати, ее клали поверх одеяла, как некий символ, как украшение.

Заговорили братья о пустяшном. «Картошка… подушки…» и тревога на сердце начала опадать.

Вспомнив о своей Ольге, Аверьян подумал о Славкиной Зосе. Захотелось ее увидеть. «Какая она?»

— А пани Зоей все еще нет? — спросил он.

Славка на мгновение замялся. Вопрос застал его врасплох. Но он не думал что-либо скрывать от друга, просто подыскивал нужные слова.

— Лучше теперь вам не встречаться.

— За меня боишься или за нее? — насторожился Аверьян.

— И ни за тебя, и ни за нее. Зося знает, что я воевал в Красной Армии. Ну и обо всем остальном догадывается, — рассказывал Славко, — она мне немало помогает. Но после смерти президента пана Нарутовича Польша расколется на два лагеря. Вернее, она уже раскололась.

Сурмач не понимал, о чем идет речь. Он знал, что Нарутовича президентом выбрали недавно — в газетах писали. И, кажется, дружно. Он об этом сказал Шпаковскому. Тот покачал головой:

— Пан Нарутович — либерал, оп хотел, чтобы все жили одной, дружной семьей: Речью Посполитой. А в Польше есть и коммунисты, есть и фашисты.

— Кто же его убил? — спросил Сурмач, сочувствовавший президенту.

— Художник Невядомский. Фашист. 10 декабря президент посетил осеннюю художественную выставку. Невядомский выстрелил ему несколько раз в спину.

— Арестовали?

— Да.

— Почему же несчастье должно разделить Польшу? — недоумевал Сурмач. — Горе, наоборот, в кучу сбивает.

— При аресте Невядомский заявил, что Нарутовича на президентское место посадили евреи и враги Польши, — продолжал рассказывать Славко. — А пан поручик Костинский, начальник стражницы, уже зачислили фашиста Невядомского в «национальные» герои Польши.

— Твоя Зося тоже?

— Нет, она умница. Но пока ничего конкретного о моей работе она не знает. И лучше ей не знать. Как все теперь повернется — неизвестно. Может, ей придется расставаться со стражницей.

После хорошего сытного ужина друзья проболтали о всякой всячине чуть ли не до утра. Аверьян рассказал о том, как женился:

— На Ольге… Она нам в Журавинке помогала. Помнишь?

Славко помнил все до мелочей. Надул щеки, ткнул их пальцами: «Пф!» — показав, какой симпатичной пухляночкой была девчушка.

— Это я тебе ее сосватал! — улыбнулся Славко. — Говорю: «Лучше парня не бывает, держись его!» Послушалась.

Эх, молодость! Ты хороша тем, что не умеешь оглядываться. Да тебе и оглядываться не на что — у тебя еще нет прошлого — только будущее. Ты ничего не знаешь о сложности мира, ты еще не умеешь отвечать за других — только за себя. И в этом неведении — твоя сила. Ты, как конь в бою с шорами на глазах, смело идешь на преодоление любых препятствий. Поэтому ты можешь побеждать даже там, где опыт лишь топчется на месте, поэтому ты открываешь там, где другим открыть уже не дано. Великое, славное время — молодость. И как жаль, что у нее короткие крылья.

Впрочем, насчет коротких крыльев это, пожалуй, неверно.

Молодость человечества — вечна, ибо вечна жизнь.

Славко погрустнел:

— И родит она тебе сына: Владимира Аверьяновича Сурмача.

Столько в словах Славки было грусти, замешанной на безысходности, что у Аверьяна заныла душа.

— Женишься на Зосе… Славка покачал головой: «Нет!»

Сурмачу стало жаль друга: судьба отобрала у него право быть обычным человеком, оставила только одно: служить делу, служить будущему.

Аверьян в этот момент понял, вернее, уверовал, что Славка Шпаковский — особенный человек.