"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

особенностью поэзии Монтале. Но на сей раз личная нота усиливается тем
обстоятельством, что лирический герой говорит о вещах, о которых знали
только реальный он и реальная она, - рожки для обуви, чемоданы, названия
гостиниц, где они когда-то останавливались, общие знакомые, книги, которые
они оба читали. Из реалий такого рода и инерции интимной речи возникает
частная мифология, которая постепенно приобретает все черты, присущие любой
мифологии, включая сюрреалистические видения, метаморфозы и т.п. В этой
мифологии вместо некоего женогрудого сфинкса существует образ "ее" минус
очки: сюрреализм вычитания, и вычитание это, влияющее либо на тему, либо на
тональность, есть то, что придает единство этому сборнику.

Смерть - всегда песнь "невинности", никогда - опыта. И с самого
начала своего творчества Монтале явно предпочитает песню исповеди. Хотя и
менее ясная, чем исповедь, песня неповторимей; как утрата. В течение жизни
психологические приобретения становятся неколебимей, чем недвижимость. Нет
ничего трогательней отчужденного человека, прибегнувшего к элегии:

Я спустился, дав тебе руку, по крайней мере по миллиону
лестниц,
и сейчас, когда тебя здесь нет, на каждой ступеньке -
пустота.
И все-таки наше долгое странствие было слишком коротким.
Мое все еще длится, хотя мне уже не нужны
пересадки, брони, ловушки,
раскаяние тех, кто верит,
что реально лишь видимое нами.
Я спустился по миллиону лестниц, дав тебе руку,
не потому, что четыре глаза, может, видят лучше.
Я спустился по ним с тобой, потому что знал, что из нас двоих
единственные верные зрачки, хотя и затуманенные,
были у тебя.

Помимо прочих соображений, эта отсылка к продолжающемуся одинокому
спуску по лестнице напоминает "Божественную Комедию". "Xenia I" и "Xenia
II", как "Дневник 71-го и 72-го", стихи, составившие данный том, полны
отсылок к Данте. Иногда отсылка состоит из единственного слова, иногда все
стихотворение - эхо, подобно ╣ 13 из "Xenia I", которое вторит заключению
двадцать первой песни "Чистилища", самой поразительной сцене во всей
кантике. Но что отличает поэтическую и человеческую мудрость Монтале - это
его довольно мрачная, почти обессиленная, падающая интонация. В конце
концов, он разговаривает с женщиной, с которой провел много лет: он знает ее
достаточно хорошо, чтобы понять, что она не одобрила бы трагическое тремоло.
Конечно, он знает, что говорит в безмолвие; паузы, которыми перемежаются его
строки, наводят на мысль о близости этой пустоты, которая делается до
некоторой степени знакомой - если не сказать обитаемой - благодаря его
вере, что "она" может быть где-то там. И именно ощущение ее присутствия
удерживает его от обращения к экспрессионистским приемам, изощренной
образности, пронзительным лозунгам и т.п. Той, которая умерла, также не
понравилась бы и словесная пышность. Монтале достаточно стар, чтобы знать,
что классически "великая" строчка, как бы ни был безупречен ее замысел,