"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

Все это выглядело бы чистым абсурдом, если бы не те ранние утра, когда,
запив свой завтрак жидким чаем, я догонял трамвай, чтобы добавить еще одну
вишенку к темной людской грозди, свисавшей с подножки, и плыл сквозь
акварельный розово-голубой город к конуре-проходной. Там два вахтера
проверяли наши пропуска, а фасад был украшен классическими фанерными
пилястрами. Я заметил, что входы в тюрьмы, психиатрические больницы,
концентрационные лагеря строятся в одном стиле: все подражают классическим
или барочным портикам. Замечательная преемственность. В моем цеху под
потолком витали разные оттенки серого, а на полу шипели шланги со сжатым
воздухом и всеми цветами радуги переливались мазутные лужи. К десяти часам
эти железные джунгли полностью пробуждались к жизни, гремели, скрежетали, и
стальной ствол будущей зенитки проплывал в воздухе, как отрубленная шея
жирафа.

Я всегда завидовал людям девятнадцатого века, которые могли оглянуться
назад и разглядеть вехи своей жизни, своего развития. Какое-то событие
знаменовало поворотную точку, начало нового этапа. Я говорю о писателях; но
занимает меня вообще способность определенного типа людей разумно
истолковать свою жизнь, увидеть вещи по отдельности, пусть даже нечетко. Я
понимаю, что эта способность не ограничена девятнадцатым веком. Однако в
моей жизни она представлена главным образом литературой. То ли из-за
какого-то глубокого умственного изъяна, то ли из-за текучей, аморфной
природы самой жизни, я никогда не мог различить никаких вех, не говоря уже о
бакенах. Если и существует в ней нечто подобное вехе, я все равно не смогу
подтвердить ее достоверность: эта веха - смерть. В некотором смысле такого
периода, как детство, вообще не было. Эти категории - детство, взрослость,
зрелость - представляются мне весьма странными, и если я пользуюсь ими
иногда в разговоре, то про себя все равно считаю заемными.
Видимо, всегда было какое-то "я" внутри той маленькой, а потом
несколько большей раковины, вокруг которой "все" происходило. Внутри этой
раковины сущность, называемая "я", никогда не менялась и никогда не
переставала наблюдать за тем, что происходит вовне. Я не намекаю, что внутри
была жемчужина. Я просто хочу сказать, что ход времени мало затрагивает эту
сущность. Получать плохие отметки, работать на фрезерном станке,
подвергаться побоям на допросе, читать лекцию о Каллимахе - по сути, одно и
то же. Вот почему испытываешь некоторое изумление, когда вырастешь и
оказываешься перед задачами, которые положено решать взрослым. Недовольство
ребенка родительской властью и паника взрослого перед ответственностью -
вещи одного порядка. Ты не тождествен ни одному из этих персонажей, ни одной
из этих социальных единиц; может быть, ты меньше единицы.
Разумеется, отчасти это - производное твоей профессии. Если ты банкир
или пилот, ты знаешь, что, набравшись опыта, ты можешь более или менее
рассчитывать на прибыль или мягкую посадку. В писательском же деле наживаешь
не опыт, а неуверенность. Каковая есть лишь другое название для ремесла. В
этой области, где навык губит дело, понятия отрочества и зрелости мешаются,
и наиболее частое состояние души - паника. Так что я лгал бы, если бы
придерживался хронологии или еще чего-либо, подразумевающего линейный
процесс. Школа есть завод есть стихотворение есть тюрьма есть академия есть
скука, с приступами паники.
С той только разницей, что завод был рядом с больницей, а больница -