"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше
твоего, отчасти уже удовлетворенного.
После я не раз сожалел о своем поступке - в особенности видя, как
успешно продвигаются мои однокашники внутри системы. Однако я знал кое-что
такое, чего не знали они. В сущности, я тоже продвигался, но в
противоположном направлении, и забирался несколько дальше. Что мне особенно
приятно - я застал "рабочий класс" в его истинно пролетарской фазе, до
того, как в конце пятидесятых годов он начал омещаниваться. Там, на заводе,
став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом.
Маркс опознал бы их немедленно. Они - а вернее, мы - жили в коммунальных
квартирах - по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе,
спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом или с соседями на
общей кухне или в утренней очереди к общему сортиру, били своих баб смертным
боем, рыдали не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино, матерились так
густо, что обычное слово вроде "аэроплана" резало слух, как изощренная
похабщина,- и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых
рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта.

Завод был весь кирпичный, огромный - стопроцентный продукт
промышленной революции. Он был построен в конце 19-го века, и питерцы звали
его "Арсеналом": завод делал пушки. Когда я поступил туда, там производили
еще компрессоры и сельскохозяйственные машины. Но за семью покровами
секретности, окутывающей в России все, что связано с тяжелой
промышленностью, завод значился под кодовым номером "Почтовый ящик 671".
Думаю, однако, что секретность разводили не столько для того, чтобы сбить с
толку иностранную разведку, сколько для поддержания полувоенной дисциплины,
единственного, что могло обеспечить какую-то стабильность производства. В
обоих отношениях неуспех был очевиден.
Оборудование стояло устарелое, на девять десятых вывезенное из Германии
после войны по репарациям. Помню весь этот чугунный зверинец, полный
экзотических экземпляров с названиями "Цинциннати", "Карлтон", "Фриц
Вернер", "Сименс и Шуккерт". Планирование было ужасающее: то и дело срочный
заказ на какую-нибудь деталь срывал твои эфемерные попытки наладить рабочий
ритм, систему. К концу квартала, когда план летел в трубу, администрация
бросала клич, мобилизовала всех на одно задание, и план брали штурмом. Если
что-нибудь ломалось, запасных частей не было, и тогда призывали ватагу
ремонтников, обычно полупьяных, колдовать над поломкой. Металл поступал весь
в раковинах. В понедельник, не говоря уже об утре после получки, почти все
маялись с похмелья.
На другой день после проигрыша городской или сборной футбольной команды
производительность резко падала. Никто не работал, все обсуждали игроков и
эпизоды матча, ибо наряду со всеми комплексами великой державы Россия
страдает сильным комплексом неполноценности, свойственным малым странам.
Главной причиной тому - централизация жизни страны. Отсюда - позитивная
"жизнеутверждающая" ахинея официальных газет и радио даже при рассказе о
землетрясении; они никогда не сообщали никаких сведений о жертвах, а только
пели о братской помощи других городов и республик, славших в район бедствия
палатки и спальные мешки. А если возникла эпидемия холеры, вы могли случайно
узнать про нее, читая сообщение о последних успехах нашей чудесной медицины,
выразившихся в изобретении новой сыворотки.