"Иосиф Бродский. Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора

Дзержинского (основоположника советской тайной полиции), если дело было у
следователя.
Впрочем, Железный Феликс, Рыцарь Революции, мог украшать и кабинет
директора, если тот спланировал в систему образования с высот КГБ. И
оштукатуренные стены классов с синей горизонтальной полоской на уровне глаз,
протянувшейся неуклонно через всю страну, как черта бесконечной дроби: через
залы, больницы, фабрики, тюрьмы, коридоры коммунальных квартир. Единственное
место, где я не встречал ее,- крестьянская изба.
Сей орнамент встречал вас повсюду и сводил с ума; сколько раз я ловил
себя на том, что тупо таращусь на узкую полосу, принимая ее порой то за
черту морского горизонта, то за воплощение чистого небытия. Орнамент был
слишком абстрактен, он ничего не мог означать. От пола до уровня глаз стена
была покрыта мышиной или зеленоватой краской, которую завершала эта синяя
полоса; выше простиралась девственная побелка. Никто никогда не спросил,
почему это так. Никто бы и не ответил. Она была, и все,- пограничная линия,
рубеж между серым и белым, низом и верхом. Это были даже не краски, а намеки
на краску, перебивавшиеся лишь коричневыми заплатами: дверьми. Закрытыми,
приотворенными. И за приотворенной дверью ты видел другую комнату с тем же
распределением серого и белого, разделенных синей чертой. А также портрет
Ленина и карту мира.
Хорошо было покинуть этот кафкианский космос, хотя уже тогда я знал,-
так мне кажется,- что меняю шило на мыло. Я знал, что всякое другое здание,
куда я войду, будет выглядеть так же, ибо коротать свой век так или иначе
нам суждено в зданиях. Но я чувствовал, что должен уйти. Финансовое
положение моей семьи было мрачным: существовали мы преимущественно на
жалование матери, потому что отец, демобилизованный с флота в соответствии с
неким потусторонним указом, что евреи не должны иметь высоких воинских
званий, никак не мог найти работу. Конечно, родители перебились бы и без
моих заработков; они предпочли бы, чтобы я кончил школу. Я понимал это, но
говорил себе, что должен помогать семье. Это была почти ложь, но так оно
выглядело красивее, а к тому времени я научился ценить ложь именно за это
"почти", которое заостряет контуры правды: в самом деле, правда кончается
там, где начинается ложь. Вот чему научился в школе мальчик, и эта наука
оказалась полезней алгебры.

2

Что бы ни подвигло меня на решение - ложь ли, правда ли, или (скорее
всего) их смесь,- я бесконечно благодарен им за то, что было, судя по
всему, моим первым свободным поступком. Это был инстинктивный поступок,
отвал. Рассудок сыграл тут очень небольшую роль. Я знаю это потому, что с
тех пор уходы мои повторялись - с нарастающей частотой. И не всегда по
причине скуки или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций
не реже, чем из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть
сколько-нибудь прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь
придет и потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить.
Тогда ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал
второе. Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к
себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную
вульгарность вкуса. И вовсе не важно, что ты набрел на это место первым.