"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

всегда выбор. Независимо от достоинств телосложения, в этом городе, на мой
взгляд, тело стоит прикрывать одеждой - хотя бы потому, что оно движется.
Возможно, одежда есть единственное доступное нам приближение к выбору,
сделанному мрамором.
Взгляд, видимо, крайний, но я северянин. В абстрактное время года жизнь
даже на Адриатике кажется реальнее, чем в любое другое, так как зимой все
тверже, жестче. Если угодно, считайте это пропагандой в пользу венецианских
лавок, чьи дела идут оживленнее при низких температурах. Отчасти потому, что
зимою нужно больше одежды, чтобы согреться, не говоря уже об атавистической
тяге к смене меха. Правда, ни один турист не явится сюда без лишнего
свитера, жилета, рубашки, штанов, блузки, поскольку Венеция из тех городов,
где и чужак и местный заранее знают, что они экспонаты.
Из чего вытекает, что в Венеции двуногие сходят с ума, покупая и меняя
наряды по причинам не вполне практическим; их подначивает сам город. Все мы
таим всевозможные тревоги относительно изъянов нашей внешности и
несовершенства наших черт. Все, что в этом городе видишь на каждом шагу,
повороте, в перспективе и тупике, усугубляет твою озабоченность и комплексы.
Вот почему люди, только попав сюда - в первую очередь женщины, но мужчины
тоже, - оголтело атакуют прилавки. Окружающая красота такова, что почти
сразу возникает по-звериному смутное желание не отставать, держаться на
уровне. Это не имеет ничего общего с тщеславием или с естественным здесь
избытком зеркал, из которых главное - сама вода. Дело просто в том, что
город дает двуногим представление о внешнем превосходстве, которого нет в их
природных берлогах, в привычной им среде. Вот почему здесь нарасхват меха,
наравне с замшей, шелком, льном, хлопком, любой тканью. Дома человек
растерянно глядит на покупки, прекрасно понимая, что в родных местах
щеголять ими негде, не рискуя шокировать сограждан. Приходится им увядать в
гардеробе или переходить к родным помоложе. Я, скажем, помню, как купил
здесь несколько вещей - само собой, в кредит, - которые потом надеть не было
ни духа, ни охоты. В том числе два плаща, один горчичный, другой светлого
хаки. Теперь они украшают плечи лучшего танцовщика мира и лучшего поэта
английского языка, хоть и ростом и возрастом оба от меня отличаются. Это
все - действие здешних видов и перспектив, ибо в этом городе человек -
скорее силуэт, чем набор неповторимых черт, а силуэт поддается исправлению.
Толкают к щегольству и мраморные кружева, мозаики, капители, карнизы,
рельефы, лепнина, обитаемые и необитаемые ниши, статуи святые и снятые,
девы, ангелы, херувимы, кариатиды, фронтоны, балконы, оголенные икры
балконных балясин, сами окна, готические и мавританские. Ибо это город для
глаз; остальные чувства играют еле слышную вторую скрипку. Одного того, как
оттенки и ритм местных фасадов заискивают перед изменчивой мастью и узором
волн, хватит, чтобы ринуться за модным шарфом, галстуком и чем угодно; чтобы
даже холостяка-ветерана приклеить к витрине с броскими нарядами, не говоря
уже о лакированных и замшевых туфлях, раскиданных, точно лодки всех видов по
Лагуне. Ваш глаз как-то догадывается, что все эти вещи выкроены из той же
ткани, что и виды снаружи, и не обращает внимания на свидетельство ярлыков.
И в конечном счете глаз не так уж неправ, хотя бы потому, что здесь у всего
общая цель - быть замеченным. А в счете самом окончательном, этот город есть
настоящий триумф хордовых, поскольку глаза, наш единственный сырой,
рыбоподобный орган, здесь в самом деле купаются: они мечутся, разбегаются,
закатываются, шныряют. Их голый студень с атавистической негой покоится на