"Иосиф Бродский. Fondamenta degli incurabili (Набережная Неисцелимых)" - читать интересную книгу автора

Зенона, сколько и нужно джентльмену - чуть больше, и он превратился бы в
мыслителя, с плачевными последствиями для его манер или состояния. В
остальном комната была довольно голой. Свет в ней был не многим лучше, чем в
галерее; я различил стол и большой выцветший глобус. Затем хозяин повернул
ручку, и я увидел его силуэт в дверном проеме, ведущем в анфиладу. Я
заглянул в нее и вздрогнул: анфилада казалась вязкой и дурной
бесконечностью. Затем я ступил в нее.
Это была длинная череда пустых комнат. Рассудком я понимал, что длиннее
параллельной ей галереи она быть не может. Тем не менее, была. У меня
возникло чувство, что я перемещаюсь не столько в обычной перспективе,
сколько по горизонтальной спирали, где приостановлено действие оптических
законов. Каждая комната знаменовала твое дальнейшее убывание, следующую
степень твоего небытия. Дело было в трех вещах: драпировках, зеркалах, пыли.
Хотя иногда угадывалось назначение комнаты - столовая, салон, возможно,
детская, - в общем их роднило отсутствие понятной функции. Они были примерно
одного размера или, по крайней мере, не сильно в этом отличались. И во всех
окна были зашторены и два-три зеркала украшали стены.
Каким бы ни был первоначальный цвет и узор портьер, теперь они стали
бледно-желтыми и очень ветхими. Прикосновение пальца, не говоря о бризе,
означало бы их настоящую гибель, что следовало из обрывков ткани, устилавших
паркет. Они лысели, эти занавеси, и на некоторых складках виднелись широкие
вытертые проплешины, словно ткань ощущала, что круг ее бытия замкнулся, и
возвращалась в свое дотканное состояние. Наверно, и наше дыхание было
слишком фамильярным, но всJ лучше свежего кислорода, в котором, как и
история, ткань не нуждалась. Речь шла не о тлении, не о распаде, но о
растворении в прошедшем времени, где твой цвет и расположение нитей не имеют
значения, где, узнав, что с ними может случиться, они перестроятся и
вернутся, сюда или куда-то еще, в ином обличьи. "Простите, - словно говорили
они, - в следующий раз мы будем прочнее".
Потом эти зеркала, два или три на комнату, разных размеров, но чаще
всего прямоугольные. Все в изящных золотых рамах, с искусными гирляндами или
идиллическими сценками, привлекавшими к себе больше внимания, чем сама
зеркальная поверхность, поскольку состояние амальгамы было неизменно плохим.
В каком-то смысле, рамы были логичней своего содержимого, которое они
удерживали, словно не давая расплескаться по стенам. В течение веков
отвыкнув отражать что-либо кроме стены напротив, зеркала отказывались
вернуть тебе твое лицо, то ли из жадности, то ли из бессилия, а когда
пытались, то твои черты возвращались не полностью. Я, кажется, начал
понимать де Ренье. От комнаты к комнате, пока мы шли по анфиладе, я видел в
этих рамах все меньше и меньше себя, все больше и больше темноты.
Постепенное вычитание, подумал я; чем-то оно кончится? И оно кончилось в
десятой или одиннадцатой комнате. Я стоял у двери в следующую комнату и
вместо себя видел в приличном - метр на метр - прямоугольнике черное, как
смоль, ничто. Глубокое и зовущее, оно словно вмещало собственную
перспективу - другую анфиладу, быть может. На секунду закружилась голова;
но, не будучи романистом, я не воспользовался возможностью и предпочел
дверь.
Всю дорогу хватало призрачности; тут ее стало через край. Хозяин и мои
спутники где-то отстали; я был предоставлен самому себе. Повсюду лежала
пыль; цвета и формы всего окружающего смягчались ее серостью.