"Ханс Кристиан Браннер. Дама с камелиями (психологическая новелла) " - читать интересную книгу автора

трелью, ей так хотелось помочь ему. Ее собственное горе несколько утихло,
сегодня она получила письмо от тетки, температура у сына упала. Какое
счастье, температура упала! Она поплакала над письмом, слезы принесли
облегчение, и она испытывала нежность к юноше, как будто он был ее сыном.
Она будет ему матерью, когда они выйдут на сцену и настанет страшный момент.
Она возьмет его за руки, чтобы у него не появилось безумное выражение глаз и
чтобы он не задрожал всем телом. Ему не нужно улыбаться и обнимать ее за
талию. Он должен сказать свою реплику серьезно, как что-то очень
естественное: "А мы счастливы, не правда ли, Нишет?" И зрители не будут
смеяться. Но как объяснить ему? Она несколько раз порывалась, но это не так
легко.
Юноша был рад, что она стоит рядом. Она напоминала ему родной дом и
чувство защищенности, которое он там испытывал, и он думал, насколько все
было бы проще, если бы его возлюбленной была она. Но его возлюбленная -
Хердис, играющая роль Франсины. Серьезно слушая фру Кнудсен, рассказывавшую
о том, что ее сыну стало легче, он искал взглядом Хердис с ее желтыми
глазами, тяжелым подбородком и толстыми бедрами. Вначале она внушала ему
страх и отвращение. Но с того вечера для него началась новая, хотя отнюдь не
счастливая жизнь. Много раз по ночам он рыдал и бился головой о стену, много
раз по утрам стоял, застыв у окна, глядя, как занимается новый, страшный -
не Судный ли? - день над провинциальными колокольнями и идиллическими
красными крышами. Он с детства вел дневник, записывал красивым изящным
почерком и изящными словами свои переживания. И вдруг в дневнике появились
жестокие слова: "Между Хердис и мной все кончено, кончено навсегда. Никогда
больше я не напишу ее имени в этой тетради!" А на следующий день: "Я люблю,
люблю, люблю ее! Мы обо всем переговорили сегодня. Все недоразумения
исчезли, их унесло, как паутину ветром! Она любит меня, и я люблю ее!" А еще
через неделю: "Все кончено. Сегодня я вынес приговор самому себе. После
того, что случилось, я не могу больше жить". Но он жил и умирал каждый день,
а в номере гостиницы лежал дневник. Сегодня перед уходом в театр он написал:
"Мне все равно! Пусть это будет моим девизом: мне все равно!" Но ему не было
все равно, он дрожал от страха перед репликой во втором акте: "А мы
счастливы, не правда ли, Нишет?"
Там, за занавесом, инструменты неистовствовали, приближаясь к финалу.
- Освободить сцену! - крикнул Бертельсен, широкими движениями рук
выгоняя посторонних. - Освободить сцену!
Один из рабочих поднялся с перевернутого ящика из-под пива и встал у
занавеса. Бертельсен стоял, нагнувшись вперед, с полуоткрытым ртом, слушая
музыку. Она замолкла, надо начинать! Но Леопольд Хардер замахал всеми
десятью растопыренными пальцами: подождите!
В зале погас свет. Молодой человек тихонько обнял свою подругу. Она
взглянула на него в темноте строго и лукаво. Сзади толстяк протянул к жене
руку ладонью вверх, она сразу же поняла и сунула в руку пакетик с леденцами.
По одну сторону занавеса Расмуссен расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу
на брюках. По другую - Леопольд Хардер дал новый сигнал движением руки, и
Бертельсен подбежал к рабочему:
- Открывай! Но ровно, ровно, черт подери.
Занавес со свистом взвился к потолку. Холодное дуновение мрака и
молчание воцарились в гостиной Маргариты Готье.
А потом в ней зазвучали совсем другие голоса.