"Александра Бруштейн. И прочая, и прочая, и прочая ("Вечерние огни" #1)" - читать интересную книгу автора

- Ан не знаешь! Ну, скажи, скажи: как меня звать?
- Кузьма!
Теткин заливается счастливым смехом.
- А ведь и вправду я Кузьма! - И, подмигивая своим ногам, он добавляет
с удивлением: - Вы только подумайте!
В иные дни печи у нас топит не Кузьма Теткин, а Зотов - мужчина
неопределенного возраста, облинявший так сильно, словно у него вымочены в
щелоке и усы, и бородка, и брови. Зотов смотрит отсутствующими, невидящими
глазами и все время быстро бормочет полушепотом:
- Никогда, никогда, никого, нигде... Ни одного человека я пальцем не
ковырял! А меня все, все пальцами ковыряли! По Федоростратилатовской улице
встретил я Егора Матвеевича Вознесенского, он тоже хотел меня пальцем
ковырять, но я никогда никого пальцем не ковырял...
Этот тихоструящийся шепот порой прерывается, - Зотов, ударяя себя в
грудь, вскрикивает громко, страстно:
- Никогда! Никогда! Никого!
Этих больных-хроников никто не боится. Работники больницы - врачи,
надзирательницы и надзиратели - не боятся и беспокойных больных тоже, хотя
иные из них могут навести ужас даже на храбрецов. В женском беспокойном
отделении есть больная Мокеиха. С утра до вечера стоит она у окна и поливает
самыми мерзкими ругательствами всех, кого видит во дворе:
- Ах ты, так тебя, и так, и так, и еще разэтак!
Но когда я прохожу по двору, неся на руках Колобка, грешная Мокеиха
расцветает улыбкой и кричит ему:
- Андел беленький! Расти большой, анделок, ножками ходи!
Иногда она при этом даже плачет.
Самый страшный - Послухмянцев из беспокойного. Немолодой мрачный
мужчина с черной, без седины, бородой и гривой. Еще бы ему нож в зубы - и
совсем злодей-убийца Чуркин с лубочных картинок! Он тоже любит стоять у окна
и мрачно каркать:
- Узнаити вы меня! Я тут у вас все разнесу, расшибу, в творожные части
покрошу! Я - кто? Древо мое знаити? Отец у меня за убииство в каторгу пошел!
Двое братов за тое самое - в Сибирь на поселение! И дочь моя у Маляревского
в идиотах живет! (То есть в приюте профессора Маляревского для детей -
эпилептиков и идиотов.) Вот оно каково, древо мое!
Что и говорить! Страшноватое, конечно, древо...
В квартире нашей всегда людно, в особенности по вечерам. Студенты и
курсистки, политические ссыльные (их в Новгороде довольно много), земские
работники - народные учителя, врачи, статистики, библиотекари, рабочие -
железнодорожники, наборщики. Они сходятся к нам из города поодиночке и
группами, спорят, обсуждают текущие события, поют вполголоса революционные
песни. Все тискают Колобка, играют с ним, он переходит с одних колеи на
другие. Часто кто-нибудь заводит с Колобком шуточно-дразнильный разговор:
- Как тебя зовут, молодой человек?
- Ка-а-бок.
- Коробок?
- Не. Ка-а-бок!
- А, понимаю, - голубок?
- Не! - настаивает Колобок и чеканит раздельно: - Ка-а-бок.
Для конспиративных целей наша квартира - клад! В-первых, за четыре